Сто тайных чувств - Эми Тан

Саймон изумленно разглядывает кучу.

— С ума сойти! Как это пришло тебе в голову?

— Газета, — отвечает Кван, — у них есть статья про землетрясение. Если будет сильное, это нужно, чтобы выжить. В Чангмиане, как ты видеть, не надо ждать землетрясение. Нет ни света, ни воды, ни отопления.

Кван вытаскивает из чемодана пластиковую коробку — в такой обычно хранят всякую дребедень под кроватью, — и на свет божий появляются перчатки для работы в саду, теплые стельки, рейтузы, полотенца, футболки. Ду Лили вскрикивает, вздыхая и причитая, что Большая Ма так и не смогла насладиться этим добром. Я фотографирую Ду Лили в окружении ее наследства. На ней надеты модные солнечные очки и бейсболка со словом «Чемпионы», усыпанным стразами.

После скромного завтрака из риса и пикулей Кван выносит во двор кипу фотографий, запечатлевших тридцать два года ее жизни в Америке. Они с Ду Лили садятся на лавочку и начинают их рассматривать.

— Смотри, — говорит Кван, — это Либби-я, ей здесь шесть лет. Правда, она миленькая? Посмотри, какой на ней свитер! Я сама его связала, перед тем, как уехать из Китая.

— А эти белые девочки, — спрашивает Ду Лили, — кто они?

— Ее одноклассницы.

— А за что их наказали?

— Наказали? Их не наказывали.

— Тогда зачем они надели эти высокие бумажные колпаки?

— А-ха-ха-ха! Да-да, высокие колпаки, чтобы наказывать контрреволюционеров! Так вот как они выглядят! В Америке чужеземцы надевают их, когда отмечают дни рождения, а еще Новый год. А это день рождения Либби-я. Это такая американская традиция. Одноклассники дарят подарки, ничего полезного, так, безделушки. А мама печет сладкий пирог и втыкает в него горящие свечи. Дитя загадывает желание, и, если ей удастся задуть все свечи разом, желание сбудется. А потом дети съедают сладкий пирог, сладкие конфетки, пьют сладкую шипучку, — так много сладкого, что язычки прилипают к нёбу и они больше не могут проглотить ни кусочка.

Ду Лили удивляется:

— Ого! Праздник на каждый день рождения? Волшебство, чтобы сбылось желание? Почему американцы все время хотят чего-то, ведь у них и так всего полно? А мне вот и не нужен праздник. Одного желания раз в двадцать лет было бы достаточно…

Саймон отводит меня в сторону:

— Прогуляемся?

— Куда?

Мы выходим со двора, и он показывает мне туннель между гор — проход в другую долину.

Я грожу ему пальцем, словно учительница младших классов:

— Саймон, ты же больше не думаешь о той пещере, правда?

Он делает вид, что обиделся:

— Я? Нет, конечно! Я просто решил, что было бы неплохо пройтись. Нам есть о чем поговорить.

— Ой, о чем же это? — игриво спрашиваю я.

— Ты знаешь. — Он берет меня за руку.

Я кричу через стену:

— Кван! Мы с Саймоном идем гулять!

— Куда?

— Так, по окрестностям.

— Когда вернетесь?

— Когда-нибудь.

— Я должна знать, когда мне начинать волноваться.

— Не волнуйся. — А потом, прикинув, куда мы могли бы отправиться, я добавляю: — Если через два часа мы не вернемся, звони в полицию.

Из-за стены доносится ее голос, весело сообщающий Ду Лили:

— Они сказали, если потеряемся, звони в полицию. Как позвонить? У нас нет телефона…

Мы шагаем молча, держась за руки. Я думаю над тем, что сказать. Я не собираюсь довольствоваться физической близостью. Я хочу, чтобы мы снова стали близки духовно… Так, со своими невысказанными мыслями, мы направляемся к каменной стене, которая отделяет Чангмиань от другой долины. Мы блуждаем по узеньким проулкам, петляющим среди соединенных между собой домов, извиняясь перед семьями, которые таращатся на нас с нескрываемым любопытством, а потом извиняясь снова, когда они бегут к дверям, предлагая нам купить у них монеты — тусклые зеленые кружочки, которым, как они уверяют, по меньшей мере пятьсот лет. Я делаю пару снимков, придумывая название, которое подошло бы им: «Аборигены присматриваются к чужакам». Мы заглядываем во внутренние дворики — там сидят старики с сигаретами в зубах, женщины с малышами на руках. Толстенькие щечки детей горят на холоде. Мы проходим мимо пожилой женщины с огромной вязанкой хвороста на плечах. Мы улыбаемся детям. У некоторых волчья пасть, у других — косолапость. Я спрашиваю себя, не является ли это результатом браков между близкими родственниками. Мы смотрим на них одними глазами — глазами пришельцев с другой планеты. И все же мы понимаем многое по-разному, ибо я содрогаюсь при виде страданий, думая о жизни, которая когда-то была у Кван, которая могла бы быть у меня. А Саймон говорит:

— Знаешь, а им в чем-то повезло.

— Ты о чем?

— Ну… Маленькая община, семейные традиции, связывающие поколения, во главу угла поставлены основные жизненные ценности. Тебе нужен дом? Твои друзья помогут тебе сляпать несколько кирпичей. И никакой тебе волокиты с правами на кредит. Рождение и смерть, любовь и детишки, еда и сон, дом с видом — что еще человеку нужно?

— Центральное отопление.

— Я серьезно, Оливия. Это… Это жизнь.

— Ты сентиментальничаешь. Это ведь предел, основы выживания.

— И все-таки я думаю, что им повезло.

— Даже если они так не думают?

Он делает паузу, потом выпячивает нижнюю губу, словно бульдог:

— Ага.

На его слова, сказанные тоном городского умника, так и хочется возразить. А затем я думаю: да что со мной такое? Почему мне всегда нужно с пеной у рта доказывать свою правоту? Людям здесь наплевать на то, что мы думаем. Оставь, не горячись, успокаиваю я себя.

— Думаю, что я тебя поняла, — говорю я. Но когда он самодовольно улыбается в ответ, угольки моего раздражения разгораются с новой силой.

По тропинке мы карабкаемся на холм. Обогнув вершину холма, замечаем детей — двух девчушек и мальчика лет пяти-шести, играющих в грязи. Примерно в десяти метрах над ними возвышается каменная стена и туннель, закрывающий от нас то, что находится по ту сторону. Дети поднимают головы, глядя на нас с опаской. Их лица и одежда перепачканы глиной.

— Ни хау? — спрашивает их Саймон с дурацким американским акцентом, — как дела? — это одна из немногих китайских фраз, которые он выучил. Прежде чем дети успевают отреагировать, я достаю «лейку» и делаю пять снимков. Дети хихикают, а затем продолжают свою игру. Мальчик завершает строительство башни из глины — отпечатки его пальчиков все еще видны на воротах и стенах. Одна девочка щиплет травинки, другая — аккуратно выкладывает ими крышу миниатюрной хижины. Около хижины ползает несколько кузнечиков — пленников этого замечательного архитектурного комплекса.

— Нет, правда, какие умные, — говорю я, — они делают игрушки из ничего.

— Умные и грязные, — отвечает он. — Ладно, я пошутил. Они очень милые, — он показывает на младшую девочку, — вот эта похожа на тебя в том же возрасте, на праздничной фотографии.

Когда мы направляемся к туннелю, дети вдруг вскакивают на ноги.

— Вы куда? — выкрикивает мальчик тоненьким голоском.

— Поглядеть, что там, — я показываю на туннель, — пошли с нами?

Дети бегут впереди. Но, подойдя к самому входу, они оборачиваются и смотрят на нас.

— Идем же, — говорю я им, — вы первые.

Они не двигаются, только серьезно качают головами.

— Пойдем вместе, — я протягиваю руку младшей девочке. Она отступает и прячется за спину мальчика, который решительно отвечает:

— Мы не можем.

Старшая девочка добавляет:

— Мы боимся.

Все трое сбиваются в кучу, уставясь на туннель расширенными от ужаса глазенками.

Я перевожу их слова Саймону, и он говорит:

— Я пошел. Не хотят идти, не надо.

Как только он вступает в туннель, дети начинают верещать, а потом поворачиваются и пускаются наутек.

— Чего это они? — Его голос отдается эхом в сводчатом проходе.

— Не знаю, — я слежу за ними взглядом, пока они не исчезают за гребнем холма, — может, им запретили разговаривать с незнакомцами.

— Ты где там? — кричит он. — Иди, чего ты ждешь?

Я разглядываю стены туннеля, вытянувшиеся вдоль уступа. В отличие от стен, сложенных из обожженного кирпича, которые мы видели в Чангмиане, эти сложены из огромных отесанных камней. Не представляю, как древним строителям удавалось их сюда втаскивать. Сколько народу надорвалось здесь? Использовались ли их тела как строительный раствор, как использовали тела тех, кто возводил Великую Китайскую стену? Фактически эта стена представляет собой миниатюрную копию Великой стены. Но для чего она здесь? Служила ли она защитой от набегов монгольских захватчиков? Когда я вхожу внутрь, сердце начинает бешено стучать где-то в горле, и голова кружится. Я останавливаюсь посредине туннеля и прикасаюсь рукой к стене. Весь туннель около полутора метров в длину и столько же — в высоту. Как в могиле. Я представляю призраков враждебных солдат, поджидающих нас с той стороны.