Дорога в два конца - Василий Масловский

У сгоревших пакгаузов станции — толпа. Свист, скрип снега под ногами, взрывы хохота. Рыжий детина в замасленном ватнике и меховом танкошлеме на затылке безжалостно терзал меха заигранной до хрипоты гармошки. На затоптанном снегу неуклюже кружились толстые от одежды охотники погреться. Их подзадоривали свистом, хлопали большими обмерзшими рукавицами. Задубевшие на морозном ветру лица делили улыбки.

На соседнем пути — эшелон с ранеными. В тамбурах теснились врачи и щеголеватые сестры в полушубках внакидку. И хоть никто ничего не говорил, они понимали сами, что в веселом гомоне и топоте у пакгаузов многое делается специально для них. К окнам вагонов прилипли восково-бледные лица раненых. В окне напротив застыл похожий на куклу с глазами-щелками. Они с тихой покорностью и грустью следили за веселым горластым толчком у обгоревших складов.

— Ленинградские, ростовские есть? — кричали у вагонов танкисты, шевеля плечами, с чувством людей здоровых, повидавших опасности и знавших цену своей военной профессии.

— С какого фронта? Откель?

— Касторная… Под Курском!..

Плюща нос на восковом лице, к вагонному стеклу прижался человек-кукла, весь в бинтах и гипсе.

— Моя — Самарканд! — щурясь на снег и блестя восточными глазами, крикнул сосед человека-куклы.

Подошла к вагону женщина в толстом платке на голове и короткой шубейке, сняла крышку с кастрюли перед животом, и самаркандец, открыв окно, принял от нее в ладони пяток дымящихся картофелин и пару огурцов. «Половина ему», — показал глазами и жестами самаркандец на своего соседа. У других вагонов тоже топтались женщины с разной снедью. Танкисты, глотая слюну, отказывались, деликатно показывали на раненых.

Пробежал солдат. Лицо довольное, красное. Под мышкой сверток.

— Браток! Поделись. Где взял? — неслось ему вдогонку, хотя никто не знал, что он нес.

Кленов вытиснулся из плотной обоймы спящих, спрыгнул на пол, присел на подогнувшихся ногах.

— Мордует! — лягнули его спросонья в зад.

Кленов не обиделся, даже не обернулся. В сонном мозгу мелькнула веселая мысль о кипятке. Он даже поискал глазами котелок свой в куче у закрытой двери. Но тут же обмяк. Станции были разбиты. Живое тепло не всегда найдешь, не то что кипяток.

В вагоне было выстужено основательно. По уторам синевато-красной бочки, служившей печкой, лежал снежок. На улице мороз колючей лапой царапнул за щеки, защекотал ноздри. Кленов даже задохнулся от крепости и густоты воздуха.

Сразу же за путями начиналась степь, холмистая, пронзительно-белая, в косой дымке поземки, красноватой против солнца. Степь выглядела пустынной и мертвой, в нескончаемых волнах сугробов. Солнце сторожили белые столбы радуги. Курганы тоже были одеты в морозные ореолы.

Обламывая закраинцы сугробов, вдоль путей у вагонов и платформ топтались вездесущие ребятишки в подшитых, не по ноге валенках-опорках с пучками золотистой соломы из задников или в кованных железом итальянских ботинках. Их интересовало все солдатское, и в первую очередь танки на платформах. В розоватой дымке морозного пара тут же, греясь, дурачились, прыгали солдаты. Ребятишки только носами шмыгали. Их не бра ли ни мороз, ни ветер.

— Давай лезь, братва! Так и быть, покажу, — сжалился над ребятней молодцеватый старшина.

Громко стрельнуло морозное железо люка. Ребятишки ахали, голыми руками хватали липкую на морозе броню. Мимо пробегали солдаты с только что прибывшего эшелона.

— Что за станция?.. Пожрать успеем?

— А вы кто такие?

— Пехота! Сталинградцы!.. Слыхали?

— Иди получай! Перловка, мать ее за ногу…

— Небо — как слюда. Налетит в самый раз! — слышалось со всех сторон.

Навстречу уже бежали солдаты с котелками, сухарями в полах шинелей. На лицах деловитая хозяйственная озабоченность, углубленность и ожидание. В самом деле, что может быть приятнее для солдата — влить в промерзший желудок горячего варева или чайку.

Провели неизвестно где взятого пленного итальянца. Завидев солдат с котелками, итальянец шмурыгнул носом, закричал бодро:

— Муссолино, Гитлер капут! Вива руссо! Вива вита!

— Гляди, чучело разговаривает, — с интересом приостановился и хмыкнул солдат в распахнутом ватнике и сбитой на затылок шапке. — Да здравствует жизнь! Шкура!.. Дошло!

— Узнал кузькину мать, и дошло.

Услышав про кузькину мать, итальянец заволновался, завертел шеей, тревожно озираясь.

— Ученый. Знает кузькину мать.

Хохотали солдаты, провожая пленного в тощей шинелишке и пилотке, натянутой на уши.

У поваленного станционного забора солдат лет тридцати, в полушубке, с автоматом на груди, кормил из котелка годовалую девочку. Замотанная в тряпье, она сидела у него на правом колене, следила, как он черпает левой рукой из котелка, и с готовностью раскрывала рот. Солдат был в маскировочных белых штанах. Одна штанина заправлена в валенок, вторая — обгорела и оторвана наполовину. Через плечо на веревочках — овчинные рукавицы.

— Ну, как?

Девочка покосилась на пустой котелок. Нос пуговкой сморщился, нижняя губа задрожала, поехала на верхнюю.

— Степан! — гаркнул солдат через плечо за забор. — Добавку неси!

— Да ты что! Пуп треснет!

— Настька исть хочет!

— А-а! — Из-за забора высунулась толстая фигура в коросте снега на подшлемнике у рта. — Зараз. Одной ногой.

Минут через пять вернулся с дымящимся котелком, оттянул подшлемник!

— Где подобрал?

— На станции, на скамейке сидела.

— А мать ейная?

— Я откуда знаю?

— О господи! — Толстый солдат порылся в своем мешке, достал кусок сала, завернутый в газету. — Держи.

Девочка не поверила, ловким зверушечьим движением развернула газету. Солдат хотел завернуть сало снова в газету, положить рядом. Не дала. Так и держала мерзлое сало голыми ручонками: так оно надежнее, да и видишь, что держишь.

Толстый солдат повздыхал, покачал головою, посоветовал.

— Отправка скоро. Поспрошай здешних баб про мать. Аль сами возьмут.

Из-за синевато-алмазной шапки кургана бесшумно вынырнули хищные длинные тела «мессеров», и стремительно настигающий гул их тут же покрыл расслабленную эшелонную суету. Цветные пулевые трассы понеслись впереди самолетов, взбивая фонтанчики в сугробах и выдирая белую щепу из теплушек на путях. Лихорадочно забили зенитки с двух концов эшелона и середины, из башен танков на платформах яростно залаяли пулеметы. Танкисты и автоматчики бросились под прикрытие брони. Кленов очутился на платформе Лысенкова. «Мессеры» зашли как раз с хвоста, под крыльями их дрожали рваные вспышки, и огненные струи строчили по рельсам и вагонам смертные швы. Санитарный поезд обреченно и беззащитно затих.

— Подвели мы их под монастырь! — Хищно мерцавшие глаза лейтенанта Лысенкова суживались, холодели с приближением самолетов и совсем стыли льдистыми точками, впившись через прорезь прицела в самолеты.

Их длинные тела, ослепляя и вдавливая в снег ревом моторов, серебристыми тенями мелькнули вдоль путей. У паровоза, одеваясь в седой пар и красно просвечивая на солнце, выросли черные столбы разрывов бомб.

Ребятишки и бабы исчезли в первые же мгновения обстрела. Кленов хорошо видел их из лысенковского танка. Они притаились в улицах поселка, наблюдали за тем, что творилось на путях, справедливо полагая, что не они на сегодня добыча гитлеровских летчиков.

Минут через двадцать слюдяной простор неба опустел, и оно снова приняло предательски безмятежный мирный вид. Степь тоже как ни в чем не бывало горела на солнце празднично-пасхально своими ризами, стыдливо зализывая поземкой черные круги бомбовых разрывов и глубокие полоски расчесов от крупнокалиберных пулеметов.

В пахнущем гарью воздухе загуляли деланно бодрые шутки, зазвучал ненатуральный смех. Из санитарного поезда выносили носилки, накрытые шинелями, и вытягивались к утоптанной круговине у обгоревших пакгаузов, где полчаса назад грелись пляской солдаты.

— Испортили аппетит, суки! Не дали чаю попить! — чертыхались в вагоне танкисты, медленно возвращаясь.

— Ну и дурак! — успокаивали нервных. — Солдату аппетит никак терять нельзя. Тут же копыта откинешь.

Коренастый рябой Шляхов в полушубке внакидку ковырнул ложкой застывшую кашу, выбросил щепку, другую, подошел к раскрытой двери, вывалил всю кашу на снег.

— Зря. На печке разогреть можно было… Подумаешь — щепка.

— Давай тушенку! — Движением плеча Шляхов поправил сползавший полушубок, присел на корточки у пламенного зевла печки. — Дровишек запасли?

Заскрежетал нож о жестянку свиной тушенки, потек густой запах жира и вареного холодного мяса.

— У тебя ничего там не осталось, Федотыч?

— Что ж, у меня бочка бездонная? — Дрожа припухшим веком и топорща щетинистые брови, Шляхов прикурил от уголька, пыхнул дымом.