Дорога в два конца - Василий Масловский

А в подвале между тем продолжали возиться немецкие солдаты и офицеры. Они собирали свои нехитрые пожитки и плелись к выходу мимо тех, кто еще оттягивал неизбежную, но пугающую минуту сдачи в плен.

Под ногами шуршали разорванные уставы, гитлеровские речи и геббельсовские статьи. Это остатки армейской библиотеки. Ящики из-под книг давно сожгли, а книги выбросили. Множество ног до блеска отшлифовали обмерзший выход. Он стал скользким. Истощенным и измотанным солдатам и офицерам без посторонней помощи не подняться по нему. По бокам выхода стояли красноармейцы. Они добродушно скалили зубы и подавали руки. Жмурясь от яркого света и шатаясь, вышедшие из подвала озирались и шли к колонне своих оборванных товарищей по несчастью.

А еще вчера в это время многие из них слушали речь Геббельса, посвященную десятилетию рейха. Захлебываясь от патетической восторженности, Геббельс говорил, что солдаты Сталинграда рождают новую песнь о Нибелунгах, которые в охваченном огнем чертоге утоляли мучившую их жажду собственной кровью и продолжали стоять насмерть, что и через тысячу лет немец со священным трепетом будет говорить об этой битве и черпать в подвиге солдат — Сталинграда силы для новых подвигов.

Многие из тех, кто кутался сейчас в тряпье, обертывал босые ноги соломой и шел по разрушенному ими городу, поняли, что их предали, принесли в жертву, вычеркнули из жизни, будто ни их самих, ни их родных и близких и не было вовсе. Жертвоприношение в четверть миллиона человек. Более бесчеловечного, бесчестного и ничем не оправданного случая история не знала еще.

Один из многих тысяч, что остались в безвестных могилах на чужой земле, писал в письме, которое родные так и не прочитали: «Битва на Волге — это хороший урок для немецкого народа. Жаль только, что тем, кто получил этот урок, трудно будет использовать его в будущие времена».

Ганс Дерр дал такую оценку этой битве уже после войны: «Сталинград войдет в историю как пример величайшего военного просчета, допущенного когда-либо полководцем, и тягчайшего преступления государственной власти перед собственным народом и его армией, доверием которых оно злоупотребило самым подлым образом».

Так была написана еще одна славная страница истории города, основанного на Волге в 1589 году.

Утром 2 февраля 1943 года над разрушенным городом воцарилась глубокая и непривычная тишина. Тишина впервые за двести дней и ночей.

Из Заволжья дул ветер, небо над городом постепенно очищалось от гари, и изумленным глазам открывалась рафинадно-синяя белизна снега. Мороз прокалывал, стискивал развалины. Прямо на улице горели костры. Стены уцелевших домов расцвечены траурными полотнищами: следы пожара и дыма, лизавшего из окон эти стены. У костров ели, спали. А кого мучила бессонница: не могли уснуть без грохота. Страдали, ворочались.

— Наверное, не скоро обвыкнем после войны. — Морщится от дыма и заслоняется портянкой сапер с дремучей щетиной на щеках. — Землянку вырою посреди двора и заставлю детишек в тазы и ведра лупить.

— Нет. Я вначале месяца три посплю. Теперь я понял: милее сна ничего на свете нет.

— Здорово не засидишься и дома зараз. — Толстый от одежды артиллерист оторвался от осколка зеркала, устроенного на воротнике товарища, повернулся намыленной щекой к спорившим. — Вот он был, город, и нет. А сколько их таких.

— Ты рушил — тебе и строить.

Артиллерист скосил презрительно глаза на пехотинцев.

— Кабы не я, обивал бы ты зараз пороги рая у ключаря Петра.

— Все мы одинаково приложили руку. Это чьи следы? — толкнул сапер пехотинца в бок и показал ему на стену, сплошь искусанную пулями.

— Урюпин! Дьявол! Сгоришь!

Щупленький солдатик вскочил как ужаленный, сдернул с ноги валенок, сунул его подошвой в снег. Потом, морща нос, стал разглядывать и колупать ногтем прожженное место.

— Вот греб его налево!..

— Немец в Донбассе, Ростове, под Ленинградом, а вы за конец хватаетесь, — поднялся из-за чужих спин встрепанный солдат.

— Добрый хозяин телегу зимой ладит, а сани — летом.

— До чего ж вы зануды все! — Солдат в прожженном валенке в куче оружия отыскал свой автомат, проверил диск и, заставив всех вздрогнуть, пустил неожиданно длинную очередь поверх вздыбленной зубчатой стены напротив.

— Ошалел?!

— Победа, паря! Победа! И мы живые с тобою. — На черном лице солдата блеснули подковки по-волчьи крепких зубов. Прижмурился, опорожнил диск до конца, протянул руку. — Кинь сухарик. Прижмет беда после войны — меня кликни. Плотник я. Самая наинужнейшая профессия, братец ты мой.

— Я вот портной. Без штанов никто ходить не будет…

Меж развалин то и дело гремят выстрелы, взлетают ракеты. Слезно-синее небо чертят разноцветные цепочки трассирующих пуль. Над городом гремел салют победителей, не предусмотренный никаким церемониалом. Гремели в этот день и другие салюты: товарищи провожали в последний путь на вечный покой тех, кто всего несколько часов не дожил до этой победы.

4 февраля на площади Павших Борцов состоялся митинг победителей. Стройные ряды солдат, рабочие, не успевшие снять замасленные фуфайки, исхудавшие женщины, дети. Улицы запружены техникой, свежие воронки от бомб и снарядов, обгоревшие стены Центрального универмага, разрушенные здания почтамта и Дома книги. У тротуара, заваленного кирпичами, стояли деревья, голые, с обрубленными ветвями. Они походили на памятники бедствия. Под одним из них торчала спинка железной кровати и окостеневшая рука с распяленными пальцами, как у роденовского Творца.

Жгучий ветер калит мужественные лица. На трибуне в летной куртке стоит генерал Родимцев, в своей зеленой фронтовой бекеше — Чуйков. Ораторы говорят о победе, боях, которые ждут их впереди. К микрофону подходит Чуйков.

— Мы поклялись стоять насмерть, но врагу не сдавать, и мы выстояли, сдержали слово, Родине… Дни самых тяжелых испытаний остались позади, — перебиваемый дрожью и разрываемый ветром, звучит над площадью его голос. — Мы не отдали врагу Волжскую крепость. Во веки веков прославлены будут герои, чьей кровью завоевана эта победа!..

Потом говорили Родимцев, Шумилов.

Окаменевшие лица торжественно застыли. Над головами вьются клубочки пара. В обгорелых шинелях, иссеченных осколками и пулями, еще не успевшие снять пороховую гарь, в строю стояли уральцы, сибиряки, ленинградцы, москвичи, украинцы, казахи, грузины, татары, но теперь они все были волжанами. Переминаясь на хрустевшем под валенками снегу, они, наверное, сами не сознавали, что свершили. Они были солдатами войны. В месяцы пережили то, что иному не доведется пережить за всю его долгую жизнь, научились хорошо делать свое дело и радовались этому, как радуется плотник еще одному срубленному дому.

Вечером полк Казанцева перешел Волгу и расположился в Средней Ахтубе. На восточном берегу, в щетинистом вытоптанном лозняке, солдаты остановились и, как по команде, обернулись назад. На сталинградском берегу горели костры. Небо причудливо расчертили черные глыбы развалин. Солдаты стояли молча, по задубевшим на ветру лицам текли слезы.

На другой день Казанцев проснулся рано от тишины и тепла. В избе пахло горячими кирпичами лежанки, земляным полом и пером подушки. В расцвеченные морозом окна било солнце. На улице белым-бело. Совсем как в детстве при первом снеге. На полу, зарывшись головой в полушубок, храпел замполит. Портянки и носки снял. Скрюченные волосатые пальцы ног шевелятся, и закостеневшие роговые ногти скребут пол. На лавках, под столом — спят везде. Ему хозяйка уступила свою кровать. Казанцев потянулся, поежился под хозяйским одеялом, покосился на ходики и черный, похожий на слоновье ухо динамик, который о чем-то шипел.

Дверь скрипнула, и в щель просунулась хитрая и настороженная девчушечья мордочка. Столкнувшись взглядом с глазами дяденьки на мамкиной кровати, она было попятилась назад, но раздумала. Подталкиваемая любопытством, вошла в горницу и, осторожно ступая через спящих, подошла вплотную к кровати, ткнулась дяденьке льняной головкой в грудь. Наверное, привыкла уже, что отцовскую ласку ей заменяли черствые руки проходивших солдат.

Казанцев с хлюпом потянул в себя воздух, стал осторожно перебирать мягкие детские волосики, дышал молочным теплом ее головки. Сердце заныло острой, сосущей болью, вспыхнула смертная тоска по Людмиле, по дочери, хутору. В боях даже легче: времени на разные думки не хватает. А тут — как прорвало. Днем еще так-сяк, а ночью совсем отбоя никакого. Нынешнюю так всю до третьих петухов и проворочался. И во сне являться стали то жена и дочь, то мать с отцом, то Андрюшка с Шурой…

На крыльце загремели, затопали грузно. На кухне гагакнули с мороза, дверь с треском распахнулась, и весь проем заслонила квадратная рослая фигура комбата Карпенко. Широкое красное лицо сияло, как у именинника. За спиной у него прыгали, старались заглянуть в горницу ротные.