Леопард - Ю Несбё

— Только если ты прикуришь для меня, — сказала она. — Да уж, не то чтобы парни с гипертрофированной мужественностью.

— Микки Рурк. Женский голос. Женский рот. Джеймс Вудс. Рот для поцелуев, эдакая непристойная розочка.

— Но голос не такой высокий.

— Блеющий голос. Овца.

Кайя засмеялась и взяла прикуренную сигарету.

— Продолжай. А у тех парней, которые по фильмам такие мачо, у них ведь низкие, сиплые голоса. Вспомним Брюса Уиллиса.

— Да, вспомним Брюса Уиллиса. Сиплые — допустим. Но низкие? Hardly. [107]— Харри зажмурил глаза и прошептал фальцетом, обращаясь к городу: — «From up here it doesn't look like you're in charge of jack shit!» [108]

Кайя прыснула, сигарета выпала у нее изо рта, запрыгала вниз по каменной стене и упала в заросли кустарника, искры разлетались во все стороны.

— Плохо?

— Ужас, — всхлипнула она. — Черт, хотела назвать того актера-мачо с женственным голосом, а из-за тебя забыла, как его зовут.

Харри пожал плечами:

— Вспомнишь еще.

— У нас с Эвеном тоже было такое место, — сказала Кайя и, приняв у Харри новую сигарету, зажала ее между большим пальцем и указательным, как гвоздь, который собиралась вбить. — Это было только наше место, нам казалось, о нем больше никто не знает, мы могли там прятаться и рассказывать друг другу секреты.

— Ты хочешь мне об этом рассказать?

— Что?

— О твоем брате. Что с ним произошло?

— Он умер.

— Это я знаю. Я думал, ты хочешь рассказать остальное.

— А что остальное?

— Ну… Например, почему ты его канонизировала.

— А я его канонизировала?

— А разве нет?

Она долго смотрела на него.

— Дай вина, — приказала она.

Харри протянул ей фляжку, и она сделала жадный глоток.

— Он оставил записку, — сказала она. — Эвен был чувствительный и ранимый. Временами смешливый и улыбчивый, когда он входил, казалось, что вместе с ним входит солнце. Все твои проблемы тут же испарялись… да, как роса на солнце. А случались черные периоды, и тогда все было наоборот. Все вокруг него затихали, точно в воздухе витала какая-то смутная трагедия, она как бы слышалась в его молчании. Такая минорная музыка. Красивая и жуткая, понимаешь? Но все равно казалось, будто в его глазах затаились солнечные блики, глаза продолжали смеяться. Даже не по себе становилось.

Она поежилась.

— Это случилось в каникулы, в летний день, из тех, что мог устроить только Эвен. Мы были тогда в нашем домике в Хьеме, я встала утром и пошла прямо в магазин, купила клубнику. Когда я вернулась, завтрак был уже готов, и мама крикнула на второй этаж, чтобы Эвен спускался. Но он не ответил. Мы решили, что он спит, случалось, что он иногда долго спал по утрам. Я пошла наверх, взять что-то у себя в комнате, постучала в его дверь и сказала «Клубника!», когда проходила мимо. И когда я открывала дверь в свою комнату, то продолжала прислушиваться, не ответит ли он. Когда входишь к себе, обычно не смотришь по сторонам, а только туда, куда надо, на ночной столик, где должна лежать книжка, за которой ты пришла, или на подоконник и коробку с блеснами. Я заметила его не сразу, обратила только внимание на свет в комнате, что он какой-то не такой. Потом я глянула в сторону и только тогда увидела его босые ступни. Я знала их на память, он каждый раз платил мне крону, чтобы я пощекотала ему пятки, любил это. Моей первой мыслью было, что он летит, что он наконец-то научился летать. Мой взгляд скользил дальше, на Эвене был голубой свитер, я сама его связала. Он повесился на люстре на шнуре от удлинителя. Наверное, ждал, пока я встану и выйду из дома, а потом зашел ко мне в комнату. Мне хотелось убежать, но я не могла пошевелиться, как будто ноги приросли к полу. И я стояла там и смотрела на него, он висел так близко, и я закричала «Мама!», вернее, я открыла рот и набрала воздуха, чтобы закричать, но не смогла издать ни звука.

Кайя опустила голову и стряхнула пепел с сигареты. И продолжала с дрожащим вздохом:

— Дальше я помню только урывками. Мне дали лекарство, какое-то успокоительное. Когда я пришла в себя через три дня, его уже похоронили. Мне сказали, даже хорошо, что меня там не было, не то это стало бы для меня слишком сильным потрясением. Потом я сразу же заболела, провалялась с температурой почти все лето. Мне всегда казалось, что с этими похоронами слишком поторопились, словно стеснялись того, как он умер.

— М-м-м… Ты сказала, что он оставил записку?

Кайя посмотрела на фьорд.

— Да, на моем ночном столике. Он написал, что безответно влюблен в девушку, чьей любви никогда не сможет добиться, что не хочет жить и просит простить ему боль, которую нам причинил, потому что он знает, что мы его любим.

— Хм…

— Честно говоря, я удивилась. Эвен никогда не говорил мне ни про какую девушку, а он мне почти все рассказывал. И если бы не Роар…

— Роар?

— Да. Я в то лето впервые влюбилась. Он был такой добрый и терпеливый, приходил ко мне почти каждый день, когда я болела, и слушал, как я рассказываю об Эвене.

— О том, каким невероятным, потрясающим человеком он был.

— Ты правильно понял.

Харри пожал плечами:

— Я делал то же самое, когда умерла моя мать. Эйстейн не был таким терпеливым, как Роар. Он меня спросил напрямик, я что, собираюсь основать новую религию?

Кайя тихо засмеялась и затянулась сигаретой.

— Мне кажется, Роар со временем почувствовал, что воспоминания об Эвене вытеснили все и вся, включая его самого. Наш роман был недолгим.

— Хм. Но Эвен остался.

Она кивнула:

— За каждой дверью, которую я открываю.

— Из-за этого, да?

Она снова кивнула.

— Когда я вернулась домой из больницы в то лето, то не смогла открыть дверь в свою комнату. Не смогла, и все. Потому что знала: открою дверь, а он там висит. Опять. И это будет моя вина.

— Это всегда наша вина, правда?

— Правда.

— И никто не убедит нас в том, что это не так, даже мы сами. — Харри выбросил окурок в темноту и закурил новую сигарету.

Теплоход внизу причалил к пристани.

В бойницах бункеров тоскливо свистел ветер.

— Почему ты плачешь? — спросил он тихо.

— Потому что это моявина, — прошептала она, слезы катились по ее щекам. — Я виновата во всем. Ты ведь все время это знал, да?

Харри затянулся. Вынул сигарету изо рта и выдохнул дым на огонек.

— Нет, не все время.

— А когда?

— Когда увидел лицо Бьёрна Холма в дверях дома на Холменвейен. Бьёрн Холм — хороший эксперт, но он не Де Ниро. Сразу стало ясно, что он удивился по-настоящему.

— И все?

— Этого хватило. По выражению его лица я догадался, что он и не подозревал, что я вышел на след Лейке. Значит, он не видел этого имени на моем мониторе, и это не он рассказал обо всем Бельману. И если кротом был не Бьёрн, оставался только один человек.

Она кивнула и смахнула слезы.

— Почему ты ничего не сказал? Не сделал? Не отрубил мне голову?

— А зачем? Я предположил, что у тебя были свои веские причины.

Она покачала головой, уже не смахивая слезы.

— Я не знаю, что он тебе пообещал, — сказал Харри. — Возможно, какую-то важную должность в новой, всесильной КРИПОС. И я был прав, когда сказал, что тип, в которого ты влюблена, женат, что он говорит, что уйдет от жены и детей ради тебя, но никогда этого не сделает.

Она тихо всхлипывала, низко опустив голову, как будто та вдруг стала очень тяжелой. Как цветок под дождем, подумал Харри.

— Я только не могу понять, почему ты захотела встретиться со мной сегодня вечером, — сказал он и неодобрительно посмотрел на сигарету. Может, перейти на какие-нибудь другие? — Сначала я решил, ты хочешь признаться, что это ты крот, но быстро понял, что не поэтому. Мы что, чего-то ждем? Что-то должно произойти? Я ведь уже выведен из игры — чем же я могу навредить теперь?

Она посмотрела на часы. Шмыгнула носом.

— Мы не могли бы поехать к тебе домой, Харри?

— Зачем? Нас что, кто-то там ждет?

Она кивнула.

Харри залпом допил остатки из фляги.

Дверь была взломана. Деревянные щепки на лестнице свидетельствовали: вскрывали фомкой. Без изысков и затей. Полиция.

Харри повернулся, стоя на лестнице, и взглянул на Кайю, которая вышла из машины и стояла скрестив руки на груди. Потом вошел в дом.

В гостиной было темно, единственный свет проникал из открытого бара. Но и этого было достаточно, чтобы узнать человека, который сидел в тени у окна.