Дневники. 1946-1947 - Михаил Михайлович Пришвин

После аварии у меня в душе некоторая ущемленность, не располагающая к поездкам на машине. Эта ущемленность происходит от потери полной уверенности в своем водительстве. Раньше я думал, со мною ничего не может случиться, теперь, случиться всегда может, как ни будь 229

осторожен. Раньше была детская радость в водительстве, игра, теперь остается только дело, притом не особенно приятное.

Плохо еще, что ведь и вся игра, в том числе и мое писательство, основана на доверии к себе. И вот я боюсь, как бы эта психологическая травма в автомобильном деле не распространилась на другие мои игры. Вот для этого-то, я думаю, надо мне преодолеть душевную травму и в ближайшие дни ехать в Москву, и это само собой выйдет, что с большой осторожностью.

Когда разлетелась фара в куски, и мы были уверены, что это голова разлетелась, меня охватило чувство такое, что вот пришел конец всему хорошему, дорогому, что связано с ездой на машине: и охоте, и даче, и природе даже, и вообще всякой жизненной игре, которая питает мое чувство свободы.

Если бы, однако, я не повинился сразу, а загнув номер, укатил бы от потерпевшего, я бы замучил себя страхом перед тем, что меня поймают и, значит, психика моя будет, как у Раскольникова.

Вот об этом-то я теперь и думаю, что у Раскольникова в душе был не моральный стыд перед содеянным, а страх такой же, как если бы я удрал от раненого. И мне кажется, что прекращение задуманного дела у Раскольникова из-за страха есть менее моральное дело, чем если бы он продолжал бороться со страхом и делал то, что задумал. Словом, Раскольников сдрейфил, и Достоевский на этом построил свой мещанский роман, полагая в основу совести страх.

Достоевскому надо было разрешить это убийство Раскольникову и оставить его наедине с этим фактом, как если бы и я вот, подмяв мальчика, был бы без свидетелей и в один миг мог унестись от него. Вот тогда бы я был взвешен морально, потому что я бы свободен был в своем поступке, уехать или подчиниться суду. Сейчас же я ничего не могу сказать: мне кажется, что мною руководил только страх, хотя, конечно, за этой стеной где-то была и совесть. Удивительно, как я раньше не понимал неправильности

230

психологической в построении романа Достоевского и только теперь понял по себе, по собственному страху лишиться участия в жизненной игре.

Если сдавливать воздух - он твердеет, а если стеснять жизнь человека, он начинает понимать время, выгадывая себе свободную минутку для себя. Пусть даже и не будет у него этой свободной минуты, но все равно мысль о ней делает его изобретателем и часто освобождает себя и людей...

28 Июля. Жарко. Понемногу начинаю привыкать ездить, как ездят настоящие шоферы, без удовольствия и с сознанием, что раз ты ведешь машину, значит, тем самым участвуешь в необходимом убийстве.

Половина поля ржаного уже в «бабках»*. Смотрю на рожь, вспоминая, как я всю жизнь смотрел на нее. Это было глубоко радостное чувство, как золотая цепь цветения. В год объявления Первой мировой войны я смотрел на рожь с тревогой от множества кузнечиков. В год второй войны я спрашивал: кому достанется эта рожь? И теперь, наконец-то, прежнее детское чувство иссякло до конца: я думаю о возможности конца жизни со всей силой ее размножения. Если же вопрос переходит сюда, то откуда же взяться чувству радости жизни.

Прокурор Джексон сказал, заключая Нюрнбергский процесс: «Если мы не сумеем и т. д. - можно будет с основанием сказать, что 20-е столетие приведет к гибели цивилизации».

И даже если сказать «планеты», это все будет в области фактов, а не только выдумки.

- Скажите, - сказал доктору, - во мне есть, живет чувство радости жизни, которое не покидает меня даже вот и в таких положениях, мне кажется, что люди спасутся...

*В «бабках» (местн.) - в снопах.

231

- Конечно, спасутся, - ответил доктор, - я тоже так и сам думаю и тоже про себя радуюсь: непременно спасутся. Эта радость от внутреннего чувства вечности.

- А я, - сказала Ляля, - прямо непосредственно чувствую радость конца этой жизни. Возможность светопреставления стала фактом. Я считаю уже и то большим прогрессом, что факт размножения, казалось, столь утвердительный, встречается с фактом уничтожения.

Приезжал Борис Дмит. Удинцев накануне поездки в Свердловск (санаторий). Лица на нем нет. Мелькнуло при расставании: увидимся ли? Я задал ему вопрос: - Страх человеческий - позорное чувство и настолько, что простое лишь отрицательное отношение к страху делает человека прекрасным: бесстрашный человек. Но есть страх Божий: этот страх столько же возвышает человека над животным, как тот, скотский, унижает. Этот страх ответственности за жизненный дар. Так вот, был ли этот страх Божий у какого-нибудь поэта его темой?

В чувстве конца (эсхатологическом), как он был у староверов, каким он в детстве показывался через старух или в литургии («со страхом Божьим и верою»), несомненно присутствует этот «страх» (страшна ответственность перед Богом за жизнь). Не худо иметь эту мысль, изображая Выгорецию.

Удинцев говорил, что Панферов не на «черепках» провалился, а черепки явились последствием провала его подхалимского романа у Сталина, что будто бы в этом романе Панферов так полз, что «песок шуршал».

29 Июля. Озимое наполовину в «бабках». Болото заметно желтеет и подмирает.

Влажная жара продолжается.

Ляля уехала в Москву, ее дела: 1) Добыть мои права. 2) Материалы у Бахреева. 3) Лимитные продукты. 4) Термос. 5) Олифу.

232

Завтра должна вернуться.

Жульку надо отдать в натаску Пете, направить его в хозяйство Военного общества.

Ходил в лес.

И вот над тихим озером на безоблачном небе возникло одно, как воздушный корабль, и вслед за ним корабль за кораблем потекли прекрасные облака.

Борьба водяных растений со сладкими злаками.

Солнечные пятна и просветы за частыми стволами то закрываются, то открываются. Что это? Ветер ли шевелит там высокими травами, или это птицы низко пролетают, или медленно заяц проходит...

Вся вершина высокой ели загружена частыми и тесными молодыми зелеными шишками, и над этими подарками на самом верху последняя мутовка раскинула пальчики короткие.

Шел в лесу и, вероятно, стал уставать. Мысли мои стали снижаться и уходить из лесу домой. Но вдруг я почувствовал себя внезапно радостным и возвышенным, глянул вокруг и увидел, что это лес стал высоким, и стройные