Корни гор, кн.1: Железная голова - Елизавета Дворецкая

Кар не ответил, угрюмо глядя в сторону печей. Над ними поднимался густой дым, внутри каменных сводов гудело, ревело и бушевало багровое пламя троллей. «Злое железо» наливалось огромной, недоброй силой, уже не подвластной тем, кто вызвал ее к жизни.

Всю обратную дорогу до усадьбы и весь день Далла почти не разговаривала с Каром. Она сердилась на своего управителя, и не столько за то, что он пытался опорочить ее гостя, сколько за то, что он ее саму посмел посчитать глупой и недальновидной. Эти хитрецы и мудрецы всегда так: себя считают умнее всех, а остальных принимают за дураков. Тем самым они только показывают свою собственную глупость! Но уж она-то сумеет о себе позаботиться!

Оказалось, что Гельд и прочие барландцы даже не думали никуда выходить из усадьбы. Заметив утром, что хозяйки нет, Гельд быстро сообразил, что это неспроста. Если бы она поехала на пастбище, то взяла бы его с собой: ей явно нравилось его общество. Значит, она хочет сделать какое-то дело в тайне от него. Пожалуйста! Сколько угодно! Гельд хорошо запомнил совет Рама Резчика: «Делай вид, что тебе нет дела ни до чего, кроме ее красоты». Следуя ему, Гельд с большим старанием изображал хитроватого и деловитого простака (таких он повидал немало, как ни кажется странным такое сочетание качеств). Дескать, пристроился на зиму в небедную усадьбу с красивой одинокой хозяйкой и собирается провести время до весны с приятностью и известной пользой: и поразвлечься, и товар сбыть. А если она не торопится, то и ему спешить некуда: зима впереди еще долгая. И все утро Гельд сидел в хозяйском доме среди женщин, играл с Бергвидом, лениво болтал, зевал, иногда заводил разговор о хозяйке, но не пытался узнать, куда она могла деться.

Когда Далла наконец появилась, Гельд несказанно обрадовался, точно увидев солнце в сером тумане зимней скуки. Далла обошлась с ним милостиво и даже ласково. Ее острые глаза внимательно изучали его лицо, но не могли найти и следа тех черных замыслов, которые ему приписывал Кар. Но проверить не помешало бы, и в душе Далла была даже рада, что ее сварливый управитель подал неплохую мысль. Должна же и от него быть какая-то польза!

До вечера Далла и Гельд сидели в доме среди челяди, дружелюбно болтали, а меж тем зорко наблюдали друг за другом. Гельд прикидывал, не пришло ли время опять мимоходом заговорить о делах: о красном шелке, о золоченых застежках, о резном гребне со спинкой в виде корабельного борта и двумя штевнями-драконами на концах. Гребень очень понравился Далле, но вопрос о цене она обошла молчанием. Пора бы решиться. Спешить пока некуда, но ведь надо грести, если хочешь, чтобы корабль двигался вперед.

О железе Гельд не собирался упоминать. Он ведь ничего о нем не знает, совсем ничего. Это Далла знает, чем она может расплатиться за шелк и гребни. Пусть сама и предлагает. Пусть думает. А он думает лишь о том, чтобы позабавить хозяев. Утром он изрядно повеселил женщин рассказом о той троллихе, что не могла жить без мужчин и ворожбой заманивала к себе пастухов с отдаленных пастбищ. Но для вдовы конунга требовалось что-нибудь более пристойное и возвышенное: например, о повелительнице свартальвов, которую ее злая свекровь прокляла и заставила жить среди людей.

– «Я происхожу из незнатного рода свартальвов, однако наш конунг полюбил меня и взял в жены против воли своих родичей, – рассказывала кюна Свартсвана. – Тогда его мать разгневалась и прокляла меня, сказав, что счастье наше будет недолгим, а встречи – редкими. Лишь раз в год, в ночь Середины Зимы, позволено мне было навещать Свартальвхейм, видеть мужа и детей. С тех пор я стала рабыней земного мира и мне всегда сопутствовало зло. Каждый год в ночь Середины Зимы по моей вине погибал человек, потому что я надевала на него уздечку и ездила на нем под землю. Моя свекровь-колдунья хотела, чтобы люди узнали обо всем и убили меня как ведьму. Лишь очень отважный и сильный человек, который осмелился бы последовать за мной в Свартальвхейм и сумел вернуться живым, мог бы освободить меня от чар…»

Гельд говорил, слова привычно и легко бежали с языка, а в душе шевелились воспоминания; мысленно он видел вокруг себя совсем другой дом и других людей. В Аскефьорде, в Висячей Скале, он тоже рассказывал эту сагу. Тогда Эренгерда сидела напротив него среди женщин, слушала, изредка поглядывая ему в глаза, без улыбки, серьезно, и ему казалось, она понимает его тайную мысль. Он ведь тоже оказался для нее недостаточно знатен, но думал освободить ее из плена собственной родовой гордости. Может, еще не все потеряно…

Но при этом барландец смотрел на Даллу, и взгляд его был так многозначителен, что последняя собака, и та поняла бы, «чего он может от нее хотеть». В нем опять поселились два человека: один внутри, другой снаружи, и Гельд сам удивлялся, как легко и гладко они в нем уживаются. А совесть его не мучила: он знал, что Далла и сама когда-то позволяла себе использовать притворную любовь как средство достижения совсем других целей.

Однако сама Далла этого не помнила. Несчастный Вилльмунд, пасынок кюны, больше не мог принести никакой пользы, а потому был забыт. Слушая Гельда, Далла улыбалась, и лицо ее горело торжеством. Все более откровенные взгляды и все более ясные намеки молодого и здорового парня наполняли приятным волнением, она оживала, и мир оживал вместе с ней, так что вечер не казался ни долгим, ни скучным. Слава богам, она вдова и сама держит в руках свою судьбу. Никто не вправе надзирать за ней и решать, что можно, а чего нельзя. Только она сама знает, как далеко позволит зайти этим играм. Может быть… а может быть, и нет. Далла колебалась: сами ухаживания доставляли не меньше радостей, чем их ожидаемый исход, и ей хотелось продлить их. Впереди еще почти целая зима, долгая, темная, тоскливая зима, в которой нет ничего, кроме глупых ленивых служанок, маленького сына, толк от которого будет лишь через десять лет, возни по хозяйству, едкого дыма плавильных печей, сверлящих и злобных глаз Кара… Ну что это за жизнь?

Поздно вечером, когда все разбрелись по своим углам и лежанкам, Далла пробралась в пристроенную каморку, где жил Кар. Никто не хотел ночевать рядом с колдуном, да и он сторонился «этого сброда», поэтому помещался один. Сейчас он сидел на полу перед своим маленьким очагом и уже разложил прямоугольный кусок белой ткани. Четыре угла смотрели на четыре стороны света.

Даллу он впустил неохотно, но не впустить не мог: она ведь принесла с собой огниво. Кар стремился к ее амулету не меньше, чем двадцать лет назад к той девчонке, которую у него отбил Ари Рыжий. Имя девчонки давно улетучилось из его памяти, только имя обидчика Ари задержалось. Что бы там ни болтали глупцы и завистники, Кар знал: наглеца Ари Рыжего свела в могилу его ворожба. Пятнадцать лет упорства принесли плоды, и дерево, сломавшее спину врага, положило основу могущества Кара Колдуна. В тот незабвенный день, когда вдова Ари с плачем ломала руки, он поверил в себя.

Если бы ему получить огниво! Но Далла никогда не выпускала его из рук и даже на ночь клала под подушку. Сейчас, когда она села на край спального помоста, огниво чернело у нее в руках.

– Ты все приготовил? – деловито спросила она. – Раскидывай.

Кар высыпал из мешочка плоские ясеневые палочки, ровно двадцать четыре. На каждой была вырезана одна руна. Перевернув каждую палочку руной вниз, колдун стал круговыми движениями правой руки перемешивать их, одновременно бормоча заклинание. Не сводя глаз с его руки, Далла тоже заклинала в мыслях. Прочь из этой дрянной каморки! Туда, вверх, в просторные светлые миры, где обитает мудрость Одина и Фригг, доброта и жизненная сила Фрейи и Фрейра, красота Бальдра, отвага Тюра, мощь Тора, бдительность Хеймдалля…

Придите ко мне, могучие светлые асы!Проведите меня дорогой Огня, дорогой Воды,Тропою Ветра и тропою Земли,Направьте мои руки, направьте мои помыслы,Отвратите зло, привлеките благо,Чтобы глаза мои были зорки, а мысли – ясны,Чтобы враги бежали от моих путей,А блага стремились навстречу,О том я прошу вас, Могучие и Светлые,Отец Колдовства и Всадница Кошек,Хозяин Мйольнира и Страж Радуги…

Далла никогда не умела складывать стихов. Ее учил воспитатель (в памяти мелькало бородатое лицо, но имя забылось), учила мать, учил даже один эльденландец, который считался тогда лучшим скальдом Морского Пути. Но искусство стихосложения не давалось Далле дочери Бергтора: она могла запоминать кеннинги* и хендинги*, но едва пыталась сложить из них хоть строчку, как их звонкая красота терялась, смысл улетучивался, созвучия только мешали друг другу, размер спотыкался, слоги то громоздились один на другой, то проваливались куда-то в пустоту. Устав еще в юности от бесплодных попыток, Далла бросила это глупое занятие: раз не выходит, значит, и не стоит того. И единственное заклинание она сложила просто так: оно было полно смысла и потому легко запомнилось ей. А больше никому не надо его знать. Кар в этом прав: осторожность не бывает лишней, особенно в таких важных делах.