Пленники Амальгамы - Владимир Михайлович Шпаков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Соня, открой немедленно! – Ковач дергает дверь.
– Не входить!!
– Открой, говорю!
– Не входить, иначе что-нибудь сделаю!!
Вот тебе и игра по нотам! Что там за дверью?! Тишина? Или слабое скуление, непонятно, чье именно? Когда слышится звук разбиваемой посуды, Ковач резко рвет дверь на себя, вырывая шпингалет с мясом.
Поражает бледность, покрывшая лицо Валерии. Над ней нависает Соня с осколком фаянсовой тарелки в руке (тарелку, похоже, и грохнули), так вот фаянс и лицо одного цвета! Скулит именно Валерия – тихо, опасаясь самого страшного. Почему-то Ковач уверен: Соня ничего плохого не сделает, но как это объяснишь?!
– Все, Сонечка… Все кончилось. Ты понимаешь меня? Все кончилось!
Потом были слезы, что лились даже не ручьем – из Сониных глаз хлестала слезная Ниагара. А изо рта извергался водопад извинений перед Валерией, хотя та давно сбежала из кухни. Вызванный с улицы брат пытался поднять сестру с пола, однако та продолжала рыдать и не поднималась, вмиг обмякшая, будто сдутый воздушный шарик. Теперь жизнь должна напитать ее другой энергией – энергией смысла, покинувшего когда-то бедную головушку, внутри которой поскакали всадники Апокалипсиса…
То есть чудо свершилось, но… Кто оценит?! Уж точно не Валерия, что заперлась в спальне. Сейчас все уйдут, а он останется тет-а-тет с очередным портретом, который опять не станут забирать. В нем сосредоточилась вся боль, что мучала девушку, весь ужас, живший в душе; и если бы на ее месте был Ковач – тоже не стал бы забирать этот слепок мрака.
Объяснение происходит глубоко за полночь, когда Валерия приходит в себя. Подобное нельзя терпеть, это переходит все границы! Твои пациенты не просто опасны, они потенциальные убийцы! Да что там – реальные убийцы, любой юрист квалифицировал бы это как покушение! Слова выстреливают как пули, сопровождаясь лихорадочными сборами. Все, она уезжает к родителям! Они были правы: с психиатрами нельзя жить, они слишком глубоко погружены в свою профессию, а значит…
– Я давно не психиатр… – морщится Ковач.
– А кто?! Чем ты занимаешься?! И что это было?!
– Это был катарсис.
– Ха-ха-ха! Опять жонглируешь терминами искусства?! Катарсис – в театре! Аристотеля читай!
– Здесь то же самое. Девушка, быть может, обретет новую жизнь…
Валерия подхватывает собранную сумку.
– Ну да, она обретет! А я?! Про мою жизнь ты подумал?! Ненавижу тебя, Ковач! Ненавижу!
Пустоту последующих дней не могли заполнить ни коньяк, употребляемый ежедневно, ни телефонные благодарности Сони, которая и впрямь чувствовала себя отлично. Он пытался настраиваться на философский лад: за все, мол, надо платить. Все имеет цену, душевное здоровье тоже, вопрос в том: кто заплатит Ковачу?
Ответ вроде бы прозвучал во время визита Сониного брата. Тот явился с букетом роз, что не особо воодушевило, напомнив про Валерию (та обожала цветы). Одновременно молодой человек вытащил из кармана конверт.
– У нас с деньгами не очень… – смущенно пробормотал. – Но кое-что я собрал…
Ковач выставил ладонь.
– Не надо, спрячьте обратно!
– Почему?!
– Потому, – он усмехнулся, – мы люди суеверные – возьмешь, а потом… Спрячьте.
Сунув конверт в карман, парень почему-то не уходил.
– А можно… Можно скульптуру забрать? Что Сонька лепила?
Он заметил удивление (еще бы!) в глазах Ковача и взялся объяснять:
– Это на память! Она, конечно, пластилиновая, поплыть может. Но я отливку закажу – из бронзы, например…
Такое случалось впервые, и Ковач, понятно, отдал. Но пустота не заполнилась, она саднила и мучала, будто его выпотрошили и вывернули наизнанку…
* * *
Его фамилия забылась, что случалось редко – Ковач помнил ФИО больных даже спустя годы. А вот тот, с кем полгода мучился в Рузе, остался в памяти бесфамильным. Зато помнилось лицо – остроносое, с большими серыми глазами навыкате и с седоватой щетиной на впалых щеках. Ну и, понятно, сумасшедшая доктрина запала в память (еще бы!). В то время Ковач был впечатлительным, едва ординатуру закончил и еще не устал поражаться перлам, каковые выдавали перекрученные мозги пациентов. А тут такое выдали…
– Что вы суетитесь?! Зачем пичкаете нас препаратами?! Это же глупость! Нельзя исправить вашей химией искаженную голограмму!
– А вы – голограмма?!
– Как и вы. Как и вся ваша психушка. Как весь этот мир! Он не подлинный, понимаете?! Подлинный мир – в другом месте, он скрыт от нас! А вы, я, эта кровать, с которой меня подняли, моя палата, больница, город… Какой это город?
– Руза, Московская область.
– Чушь какая, искажение проекции! Нет никакой Рузы! И Московской области нет! И вашей чудовищной Москвы тоже нет! Это город-выдумка, причем дьявольская! Там, в настоящем мире, вообще нет городов, там люди живут иначе! Но вам туда ни за что не пробиться – не дано-с!
Это старомодное «не дано-с!» вкупе с одухотворенным лицом и впрямь заставляло верить в некое первичное пространство, в матрицу истинного бытия, скрытого от жителей искаженного мира. Истина за пределами нашего понимания-разумения, мы лишь отблески и блики божественного света, что проходит через призму Сатаны. Иначе говоря – актеры голографического спектакля, чей замысел скрыт, а режиссура полна издевки и презрения к нам, мнящим себя венцами творения!
– Но вы же при этом все понимаете! – сопротивлялся молодой врач. – А мы, получается – нет?!
– Мы – люди границы! Часть той самой призмы! А вы нас долбите вашими таблетками, чудаки на букву «м»! Опомнитесь, взгляните в наши глаза! Может, вы увидите настоящую жизнь, которой никогда не знали, и, скорее всего, никогда не узнаете!
И хотя налицо была «шиза», забыть не получалось. Вроде вычеркнутый из жизни (сколько их потом было!), остроносый подчас вставал перед глазами и, победно усмехаясь, вопрошал: «Ну что, убедился в моей правоте?! Разве может этот чудовищный мир нести в себе истину, не уродлив ли он, не безнадежен ли?!»
Подобное ощущение впервые возникло именно в Рузе, небольшом поселке, где почему-то существовала психиатрическая больница. Жизнь на съемной квартире в частном доме, отсутствие горячей воды, вечно пьяный хозяин, и на службе – мертвящая тоска. Больница располагалась на месте бывших конюшен какого-то светлейшего князя, так вот конский запах, пробившись через полтора столетия, по-прежнему витал в коридорах и палатах. Стены облупливались, некрашеные доски пола норовили впиться занозой в стопу, главное же – лекарственный террор в сочетании с дефицитом. Нет нужного лекарства? Замените другим! Но ведь прописано… Мало ли что кому прописано! У нас бюджет с гулькин
