Именем закона. Сборник № 1 - Ярослав Карпович

Толик вышел из зала, спустился по служебной лестнице вниз, открыл дверь с надписью «Администратор». В кабинете закурил, сел у стола, снял телефонную трубку…

— Алена, — Тохадзе обнял ее за плечи, — мы сейчас поедем к тебе.

Высвеченная матовыми фонарями аллея была пуста, из дверей ресторана доносилась музыка, невдалеке, за рощей, шумело шоссе.

— Алена, со мной ты будешь счастлива, у тебя будет все. Пошли скорее, — нетерпеливо тянул ее за руку Нугзар.

У темной кипы кустов аллея резко поворачивала.

Тохадзе даже не заметил, откуда взялись эти двое. Они заломили ему руки и он закричал, вырываясь.

— Милиция! — крикнула обретшая дар речи Алена.

— Здесь милиция, — сказал подошедший Корнеев.

Он расстегнул молнию на кожаной куртке Тохадзе и вынул из внутреннего кармана пистолет «ПМ».

— Руки.

Щелкнули наручники.

— Вам, девушка, тоже придется проехать с нами.

Алена невозмутимо кивнула.

Черный коридор коммунальной квартиры был пугающе длинный. Игорь включил свет. Никогда не запирающаяся его дверь. Дверь с целым набором замочков Клавдии Степановны. И третья дверь с сургучной блямбой печати.

Игорь прошел на кухню, вынул из ящика пачку кофе, взял кофейник, поставил на газ.

В коридоре послышалось шарканье тапочек и вскоре появилась Клавдия Степановна. Маленькая, седенькая, добрая.

— Ты хочешь есть, Игорек?

— Спасибо, Клавдия Степановна, не хочу. — Игорь присел на табуретку, достал сигарету: — Ничего, если я закурю?

— Кури, кури. Может, погреть тебе котлет?

— Спасибо.

— Где же ты ешь? Целый день гоняешь по городу голодный?

— Милая Клавдия Степановна, в нашем городе так много мест, где можно поесть.

— Разве это пища, так только язву наживают.

— А жить вообще вредно, милая Клавдия Степановна, — от этого умирают.

Соседка посмотрела на Игоря, печально улыбнулась.

— Ты все-таки поешь. Я час целый в очереди простояла, а мяса купила.

— Это подвиг.

— Все смеешься. А ты попробуй протолкнись, у каждого магазина по пять автобусов из Тулы да Рязани.

— Там люди тоже есть хотят.

Клавдия Степановна махнула рукой, оставляя за собой последнее слово, вышла из кухни.

А Игорь налил в чашку густой, почти черный кофе, закурил.

Он сидел, бездумно глядя на старые сломанные часы с выпрыгнувшей и не успевшей спрятаться кукушкой, и мелкими глотками пил кофе…

Шашлык жарили прямо у реки. Рядом с мостками, к которым был пришвартован катер.

Шашлык жарили Гена Мусатов и шофер.

Михаил Кириллович и двое гостей сидели в пестрых легких креслах.

Дым от мангала низко стелился по земле и уходил вверх, в сторону дачи, стоящей у обрыва.

— Хочу здесь беседку поставить, да боюсь, начнутся разговоры, мол, нескромно, — Михаил Кириллович встал, потянулся. — А почему собственно, нескромно? Батька мой, Кирилл Петрович Мусатов, сапоги надел впервые на военной службе. Нас у матери пятеро было, так мы не то что сахара, хлеба вдоволь не видели. На поле работали с утра до вечера не хуже взрослых. Думаю, что теперь и пришло наше время. Мой батька с винтовкой бегал, чтобы его сын жил как подобает.

— Прав ты, Михаил Кириллович, прав, — сказал один из гостей.

Он тоже встал. Но в отличие от крупного, барственно-породистого Мусатова, был небольшого роста, кругленький, лысый.

— Вот тебе, мне, Леониду Федоровичу, — он кивнул в сторону третьего гостя, — страна поручила руководить крупнейшими отраслями хозяйства. Просто так, кому попадя, не поручат? Конечно, нам за это и блага всякие. Сознательные люди, настоящие партийцы, это понимают. А населению мы ничего объяснять не обязаны. Прав ты, прав, Леонид Федорович, — Мусатов опять опустился в кресло. — Я что, сразу здесь очутился? Нет. Крестьянскую долю познал. Деревенским комсомолом руководил. Потом учился. Потом Днепропетровский обком. В войну снабжением Ленинграда руководил. Ужасы блокады для меня не книжка. Потом в Молдавии, в Совмине. Теперь — в Москве…

Шофер и Гена поднесли стол, установили его так, чтобы из любого кресла было удобно дотянуться до закусок.

Расставили бутылки, блюдо с шашлыком. Леонид Федорович взял бокал, наполненный вином, отозвал Мусатова в сторону.

— Ну, говори, — усмехнулся Михаил Кириллович.

— Три «Волги» нужно.

— Как нужно-то?

Леонид Федорович провел ребром ладони по горлу.

— Ну, если так… — Мусатов внимательно посмотрел на него.

— Деньги я привез.

— Хорошо. Мое слово — печать.

Они вернулись к столу, за которым Пал Палыч одиноко расправлялся с шашлыком.

— А Геннадий-то у тебя, Михаил Кириллович, орел.

— А что делать? Сын с супругой в Штатах, дочка с мужем в Швеции. Сестра, умирая, просила не оставлять Геннадия. Живет со мной. Парень хороший. Я его завлабом во ВНИИ автомобильном устроил. Работает.

— Женить его надо, — раздумчиво сказал Пал Палыч.

— Вези дочку, окрутим, — захохотал Мусатов-старший, — пора и нам свои роды да династии создавать, не все же другим.

Пал Палыч и Леонид Федорович чокнулись с Михаилом Кирилловичем.

— Значит, вас зовут Елена Семеновна Лужина? А Алена — это, как я понимаю, имя для интимных друзей.

— Каких друзей? — переспросила Алена-Лена.

Голос у нее был хриплый, словно простуженный.

— Для интимных, — повторил Корнеев.

— Алена, удобнее так.

— Вы где работаете?

— А я поступаю на курсы стюардесс.

— Как я понял из рассказа вашего участкового, поступаете вы уже пять лет на эти курсы?

— Ну и что. Мое дело, чем я занимаюсь. Не ворую.

— Ну, оставим эту сложную тему в покое. Откуда вы знаете Тохадзе?

— Мы с ним в «Интерконтинентале» познакомились.

— При каких обстоятельствах?

— Я в баре сидела, а он подошел. Вот и все обстоятельства.

— А вам известно, чем он занимается?

— Солидный, деловой парень. Он сказал, что в торговле работает.

— Вы часто виделись?

— Вчера второй раз.

— Ну что ж, идите.

— Куда?

— Вы свободны.

Алена поднялась, взяла со стола пропуск. Вошел Боря Логунов.

— Ну что?

— Она видела его второй раз. А что Тохадзе?

— Берет все на себя, сообщников не называет.

— Ну что ж, пошли к нему.

Было еще совсем рано, когда «Волга» въехала в Козицкий переулок. Редкие прохожие сразу же обратили внимание на нее. Уж больно разукрашена была машина: фары, колпаки, зеленые козырьки над стеклами. Да и стекла необыкновенные. Чуть солнце появилось и они затемняются.

Сразу было видно, что хозяин любит свою машину. Любит и гордится ею.

У дома номер два «Волга» остановилась. Из нее вышел человек среднего роста, модно одетый. Оглядел окна, вошел в подъезд.

Желтухин на кухне пил кефир с плюшкой. Кухня была чистая, уютная, как у хорошей хозяйки. Весело блестели на солнце баночки для специй, кастрюли, медные бока самовара, импортный портативный телевизор. Желтухин пил кефир медленно. Торопиться ему было некуда. Внезапно раздался звук словно включили сирену и вспыхнула лампочка, в стоящей на столе маленькой панели.

Это был условный сигнал. Пришел свой. Человек, знающий, где расположена секретная кнопка звонка. Желтухин аккуратно вытер рот салфеткой и пошел открывать дверь.

А дверь в квартире Желтухина была, как в крепости. Толстая, обитая железными полосами, с целой системой сложных замков.

Желтухин посмотрел в глазок и начал отпирать запоры. Наконец дверь распахнулась. В квартиру шагнул Гурам Тохадзе.

Хозяин и гость обнялись.

— Ну, здравствуй, здравствуй, Гурамчик, — ласково то ли пропел, то ли проговорил Желтухин. — Давно не был. Забыл старика.

— Здравствуйте, дорогой Степан Федорович, здравствуйте.

Они вошли в комнату.

Тохадзе огляделся. Занавески из ситца. Репродукции на стенах. Деловая отечественная мебель. Только в углу сверкающий куб дорогостоящего японского телевизора и видеоприставки.

— Скромно живешь дорогой. Очень скромно. Разве такой человек, как ты, так жить должен — Тохадзе хлопнул ладонью по столу. — Не ценят тебя в Москве, не ценят. Ты к нам приезжай, в Батуми. Первым человеком будешь. Почет, уважение. Мы тебе сыновьями станем.

— Спасибо Гурамчик, спасибо, дорогой. Мне, старику, чего надо-то. Малость самую кефирчику, кашки, да хлебушка белого, — лицо Желтухина собралось морщинами, — мне главное, чтобы у друзей все миром, да путем было.

Добрый, ласковый стоял перед Тохадзе Желтухин. Да только глаза жили отдельно от морщин, ласкового голоса. От всего желтухинского обличия заботливого старичка. Холодными были глаза. Цепкими, безжалостными.

— Знаю, дорогой, — Тохадзе опустился на стул, — горе меня к тебе привело, горе.