Скандал столетия - Габриэль Гарсия Маркес
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда столько времени живешь с книгами любимого писателя, непременно в конце концов начнешь сопоставлять его творчество с его реальной жизнью. Много часов многих дней я провел в кафе на площади Сен-Мишель, где, по его мнению, хорошо работалось, потому что в этом заведении было чисто, любезно, тепло и симпатично, и всегда ожидал, что вот сейчас с продуваемой ледяными ветрами улицы снова войдет очень красивая, лилейно-нежная девушка с волосами цвета воронова крыла, подстриженными по диагонали. «Ты моя, и Париж – мой», – писал он ей с той непреклонной мощью присвоения, столь свойственной его книгам. Все, что он описал, каждое мгновение, принадлежавшее ему, – таковыми и оставались навеки. Я не могу пройти мимо дома № 112 по парижской улице Одеон, не увидев в очередной раз, как Хемингуэй в книжном магазине (сейчас он давно уже не тот) коротает время в разговоре с Сильвией Бич, дожидаясь, когда в шесть часов туда, быть может, заглянет Джеймс Джойс. Единожды взглянув на саванны Кении, он стал властелином их буйволов и львов и обладателем самых головоломных тайн охоты. Он был повелителем тореро и боксеров, художников и наемных убийц, чье бытие длилось лишь ту секунду, пока они принадлежали ему. В Италии, в Испании, на Кубе – да и где только нет?! – множество мест, которыми он завладел безраздельно благодаря лишь мимолетному упоминанию. В Кохимаре, городке неподалеку от Гаваны, в котором жил одинокий рыбак из истории про «Старика и море», в память его подвига стоит нечто вроде часовенки с бюстом Хемингуэя, покрытым золотым лаком. В Финка-де-Вихиа, его кубинском убежище, где он жил перед самой своей смертью, в неприкосновенности стоит среди тенистых деревьев его дом с разнообразными изданиями его книг, с его охотничьими трофеями, с конторкой, за которой он писал, с его огромными башмаками, с бесчисленными мелочами и безделушками со всего мира, принадлежавшими ему при жизни и продолжающими существовать после смерти, ибо одна лишь магия его могущества вдохнула в них душу. Несколько лет назад я сел в автомобиль Фиделя Кастро – одержимого любителя литературы – и обнаружил на сиденье маленькую книжку в красном кожаном переплете. «Маэстро Хемингуэй», – сказал он мне. И в самом деле Хемингуэй – и спустя двадцать лет после смерти – оказывается порой в самых неожиданных местах, и его присутствие одновременно так же непреложно и так же мимолетно, как это утро – майское, кажется, – когда с другой стороны бульвара Сен-Мишель он сказал мне: «Адьос, амиго».
29 июля 1981 года, «Эль Паис», Мадрид
Призраки на автострадах
Четверо молодых людей – две девушки и два парня – около полуночи подсадили в свой «Рено-5» женщину в белом, «голосовавшую» на обочине. Видимость была отличная, а все четверо – как потом надоказывались до одури – находились в здравом уме и твердой памяти. Дама, устроившись на заднем сиденье, молча проехала с ними несколько километров, а когда до моста Катр-Кано оставалось всего ничего, ткнула вперед указующим перстом и крикнула: «Осторожно, впереди крутой поворот!», после чего исчезла.
Это произошло 20 мая на трассе Париж – Монпелье. Комиссар местной полиции, которого эти четверо разбудили, чтобы поведать об удивительном случае, хоть и склонен был даже допустить, что это не шутка и не галлюцинация, однако дело закрыл, поскольку не знал, что с ним делать дальше. В последующие дни историю прокомментировала едва ли не вся французская пресса, а многочисленные парапсихологи, оккультисты и репортеры-эзотерики двинулись к месту происшествия, чтобы изучить все его обстоятельства и измучить рациональными версиями четверку, выбранную женщиной в белом. Но уже несколько дней спустя все позабылось, а журналисты вместе с учеными удалились для разгадывания секретов полегче. Склонные к широте мышления готовы были поверить, что произошло взаправду, но и они, раз уж не смогли объяснить явление, предпочли позабыть о нем.
У меня – как у твердокаменного материалиста – нет сомнений, что это был очередной и один из самых прекрасных эпизодов в богатейшей истории материализации поэзии. Единственную погрешность я усматриваю лишь в том, что это все произошло ночью, да не просто ночью, а незадолго до полуночи, как в самых низкопробных фильмах ужасов. За исключением этой банальщины все прочие элементы прекрасно соответствуют метафизике перекрестков, которую мы все ощущаем, минуя их на своем пути, и перед которой мы, столкнувшись с ее ужасной истиной, отказываемся капитулировать и признавать ее. Мы в конце концов приняли чудо летучих голландцев, бороздящих моря в поисках утраченной самости, но отказываем в праве бродить по обочинам стольким бедным неприкаянным душам. В одной только Франции за несколько последних лет было зарегистрировано около двухсот смертей в самые оживленные летние месяцы, и потому что уж тут такого удивительного в столь объяснимом эпизоде, как появление женщины в белом, – в эпизоде, который, без сомнения, будет повторяться до конца времен и в обстоятельствах, непостижных лишь косным и бессердечным рационалистам.
И я, столько поколесив по длинным дорогам всего мира, всегда думал, что большинство нас, людей, – это выжившие на крутом повороте. Ибо каждый поворот – это вызов судьбе. Достаточно лишь машине, идущей впереди, немного замешкаться, притормозив на выходе из поворота, как мы навсегда лишимся шанса рассказать об этом. На заре автомобильной эры англичане приняли закон – так называемый Locomotive Act, – в соответствии с которым перед каждым автомобилем должен был идти человек с красным флажком и звонить в колокольчик, чтобы пешеходы успевали посторониться. И очень часто, прибавляя газу, чтобы погрузиться в непостижимую глубь поворота, я сетовал в глубине души, что это мудрое английское правило отменено, – а особенно горько жалел о нем лет пятнадцать назад, когда на ста километрах в час вез Мерседес с детьми из Барселоны в Перпиньян и внезапно испытал неодолимое и необъяснимое искушение сбросить скорость перед поворотом. Машины, шедшие следом, нас, естественно, обошли. Мы никогда этого не забудем – белый минивэн, красный «Фольксваген», синий «Фиат». Я помню даже золотистые кудри
