Москва – Петушки. С комментариями Эдуарда Власова - Венедикт Ерофеев

Аллюзия на одну из версий гибели царевича Димитрия (см. 4.24). В связи с этой аллюзией, упоминанием об игрушке и с учетом контекста всего фрагмента приведу отрывок из воспоминаний о Шаляпине в роли Бориса Годунова (10.13):

«[Шуйский поет: ] Но детский лик царевича был светел, чист и ясен…

Борис стоит спиной к зрительному залу, но всем понятно, как нестерпимо тяжко ему от таких слов. Его тело содрогается, он поднимает кверху голову, оборачивается, и мы видим искаженное мукой лицо с закрытыми глазами.

– Казалось, в своей он колыбельке спокойно спит, – продолжал елейный голос Шуйского.

Борису становилось уже невыносимо слушать дальше, и после фразы Шуйского: „Сложивши ручки и правой крепко сжав игрушку детскую“, – он кричит: „Довольно!“ <…> Борис тяжело опускается на скамью. <…> Борис расстегивает ворот шелковой рубашки. Вздыхает[:]

– Уф, тяжело, дай дух переведу…» (Черкасов Н. «Борис Годунов» в Петрограде // Шаляпин Федор: В 3 т. М., 1960. Т. 2. С. 394–395).

16.10 Мне сказали: он болен и лежит в жару. Я пил лимонную у его кроватки, и меня оставили с ним одного. —

В связи с ситуацией «ребенок в жару и отец с рюмкой в руке у его постели» возможна полемика со Львом Толстым. Вот сцена в поместье старого князя Болконского во время болезни сына князя Андрея:

«[Андрей Болконский в детской] сидел на маленьком детском стуле и дрожащими руками, хмурясь, капал из склянки лекарство в рюмку <…> Была вторая ночь, что они оба [Андрей и его сестра Марья] не спали, ухаживая за горевшим в жару мальчиком. <…> Князь Андрей подошел к ребенку и пощупал его. Он горел. <…> [Андрей] взял рюмку с накапанными в нее каплями и опять подошел. <…> он <…> с рюмкой нагнулся к ребенку» («Война и мир», т. 2, ч. 2, гл. 8).

Лимонная – сорт крепкой (40°) горькой советской настойки, имеет характерный привкус лимона.

16.11 Я долго тогда беседовал с ним и говорил:

– Ты… знаешь что, мальчик? ты не умирай… —

Постоянное соотнесение Венички с Христом позволяет в этом месте напомнить новозаветный эпизод с чудесным «заочным» исцелением Иисусом сына галилейского царедворца из Капернаума. Сын царедворца лежал в горячке, должен был вот-вот умереть, однако Христос спас его от смерти (Ин. 4: 46–54), причем это было второе «галилейское чудо» Иисуса, последовавшее за превращением воды в вино на свадьбе в Кане Галилейской.

Можно продолжить и «толстовскую» линию, начатую в 16.10:

«[Андрею Болконскому] пришло в голову, что ребенок умер. <…> „Все кончено“, – подумал он, и холодный пот выступил у него на лбу. Он растерянно подошел к кроватке, уверенный, что найдет ее пустою, что нянька прятала мертвого ребенка. <…> Наконец он увидал его: румяный мальчик, раскидавшись, лежал поперек кроватки, опустив голову ниже подушки, и во сне чмокал, перебирая губками, и ровно дышал. Князь Андрей обрадовался, увидав мальчика, так, как будто бы он уже потерял его. Он нагнулся и <…> губами попробовал, есть ли жар у ребенка. <…> Не только он не умер, но теперь очевидно было, что кризис совершился и что он выздоровел. Князю Андрею хотелось схватить, смять, прижать к своей груди это маленькое, беспомощное существо; он не смел этого сделать. Он стоял над ним, оглядывая его голову, ручки, ножки, определявшиеся под одеялом. <…> Он <…> глядя в лицо ребенка, все слушал его ровное дыхание. <…> Ребенок во сне пошевелился, улыбнулся и потерся лбом о подушку» («Война и мир», т. 2, ч. 2, гл. 9).

Сходная ситуация «умирающий на глазах у отца сын-младенец» есть у Надсона:

Я помню страшный час, когда мой сын любимый,Мой младший сын, как брат, бледнел и угасал.Еще смеялся он, – а смерть уже леталаНад ним и холодом дышала на него.

(«Бедуин», 1881)

Также в кинофильме «Председатель» (28.4) у главного героя Егора Трубникова сначала тяжело болеет, а затем умирает от дифтерита маленький сын.

Веничкина просьба к сыну звучит полемично по отношению к заявлению раннего Маяковского: «Я люблю смотреть, как умирают дети…» («Несколько слов обо мне самом», 1913).

16.12 C. 34. – <…> Ты хоть сам понимаешь, что это глупо?

– Понимаю, отец… —

Полное взаимопонимание между отцом и сыном описывалось еще в Новом Завете: «Все предано Мне Отцем Моим, и никто не знает Сына, кроме Отца; и Отца не знает никто, кроме Сына, и кому Сын хочет открыть» (Мф. 11: 27; ср. также Лк. 10: 22). Здесь Веничка надевает на себя новую маску – Создателя, а Иисусом становится его младенец.

16.13 C. 35. И все, что они говорят – вечно живущие ангелы и умирающие дети, – все так значительно, что я слова их пишу длинными курсивами… —

Мудрый младенец – не кто иной, как Иисус: «Через три дня нашли Его в храме, сидящего посреди учителей, слушающего их и спрашивающего их; Все слушавшие Его дивились разуму и ответам Его» (Лк. 2: 46–47). Позже сам Иисус учит: «Славлю Тебя, Отче, Господи неба и земли, что ты утаил сие от мудрых и разумных и открыл то младенцам <…> Иисус, призвав дитя, поставил его посреди них [апостолов] И сказал: истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное; Итак, кто умалится, как это дитя, тот и больше в Царстве Небесном; И кто примет одно такое дитя во имя Мое, тот Меня принимает» (Мф. 11: 25; 18: 2–5).

Тема чрезмерной, «взрослой» детской мудрости, совмещенная с детскими страданиями, занимает в русской литературе важное место, особенно у Достоевского и Льва Толстого:

«Маленькому сыну князя Андрея было семь лет. Он едва умел читать, он ничего не знал. Он многое пережил после этого дня, приобретая знания, наблюдательность, опытность; но ежели бы он владел тогда всеми этими после приобретенными способностями, он не мог бы лучше, глубже понять все значение той сцены, которую он видел между отцом, княжной Марьей и Наташей, чем он ее понял теперь. Он все понял и, не плача, вышел из комнаты, молча подошел к Наташе <…> застенчиво взглянул на нее задумчивыми прекрасными глазами; приподнятая румяная верхняя губа его дрогнула, он прислонился к ней головой и заплакал» («Война и мир», т. 4, ч. 1, гл. 15).

Что же касается курсива, то сходный по формулировке «полиграфический» тезис есть у Саши Черного: «Такого рода „истории“ не на четвертой странице печатать надо и не бисерным шрифтом, а крупными буквами, в черной кайме» («Дневник резонера», 1904).

16.14 …плясать под мою «поросячью фарандолу»… —

Фарандола (farandole) – старинный провансальский народный танец; исполняется группой танцоров, которые, взявшись за руки, выстраиваются в цепочку и в быстром темпе движутся по кругу или по спирали. Фарандолы есть, в частности, у Чайковского («Спящая красавица») и Гуно («Мирейль»).

16.15 C. 35. Музыка отца и слова его же. «Там та-ки-е милые, смешные чер-те-нят-ки цапали-царапали-кусали мне жи-во-тик…» —

В детских «Песенках» у Саши Черного есть про животики: «А потом мы на шкапу / С ней плясали „Ки-ка-пу“. / Ножки этак, так и сяк, / А животики – вот так» («Чижик», 1920); «Прибежал вдруг котик, / Прыгнул на животик» («Колыбельная», 1920). Можно также перечитать его «Совершенно веселую песню (Полька)» (1910). А «чертенятки» фигурируют в названии стихотворения Блока «Болотные чертенятки» из сборника «Пузыри земли» (1904–1905).

16.16 А ты, подпершись одной рукой, а другой платочком размахивая, прыгал, как крошечный дурак… —

Напомню русский танец (с платком и «руки в боки») Наташи Ростовой в доме у дядюшки из Льва Толстого:

«Наташа сбросила с себя платок, который был накинут на ней, забежала вперед дядюшки и, подперши руки в боки, сделала движенье плечами и стала. Где, как, когда всосала в себя из того русского воздуха, которым она дышала, – эта графинечка, воспитанная эмигранткой-француженкой, – этот дух, откуда взяла она эти приемы <…>? Но дух и приемы эти были те самые, неподражаемые, неизучаемые, русские <…> Она сделала то самое и так точно, так вполне точно это сделала, что Анисья Федоровна, которая тотчас подала ей необходимый для ее дела платок, сквозь смех прослезилась» («Война и мир», т. 2, ч. 4, гл. 7).

16.17 «С фе-вра-ля до августа я хныкала и вякала, на исхо-де ав-гус-та ножки про-тяну-ла…» —

Использование глагола в форме женского рода в ситуации, в которой участвуют двое мужчин и совсем нет женщин, естественно, вызывает вполне определенные реминисценции. У Северянина в стихах, посвященных памяти поэтессы Мирры Лохвицкой (см. 17.5), читаем: «Умерла она в пору августа, / Когда зелень трав и дубрав густа…» («Траурная элегия», 1909); «Двадцать седьмое августа; семь лет / Со дня кончины Лохвицкой; седьмая / Приходит осень, вкрадчиво внимая / Моей тоске…» («27 августа 1912 г.», 1912). Кроме Лохвицкой, «на исходе августа ножки протянула» и другая русская поэтесса: Марина Цветаева покончила с собой 31 августа 1941 г.