Ралли Родина. Остров каторги - Максим Привезенцев

Чехов все еще недоумевал, и Ландсберг терпеливо продолжил:

– Вот вы покинете остров и вернетесь на материк, и опубликуете, допустим, ваши дневники, чтобы каждый мог прочесть и ужаснуться, как страшно там, на Сахалине, жить. Но кому станет полезней, если вы расскажете читателю обо мне, об Ульяне или, допустим… о его брате?

– Теперь я, кажется, понимаю, куда вы клоните, – медленно произнес Чехов. – Вы, как и Кононович, беспокоитесь, что я расскажу про плен и угрозы моей жизни со стороны Николая?

– Да, беспокоюсь, но не потому же, что и Кононович. Его интерес понятен – как бы ни хотел генерал сбежать отсюда, жертвовать ради сей цели своей репутацией он явно не намерен. А я… я просто не хочу, чтобы про этот остров думали еще хуже, чем он есть. Это и так – каторга, здесь и так происходят ужасные вещи, поскольку многие, кто здесь оказались, осуждены за тяжкие преступления. Но ваша личная история вне статистики может сделать нашему острову еще хуже. Узнав про то, что вас с целью побега достаточно легко пленил один из арестантов, сюда вполне могут послать дополнительные проверки… или, опять же, Кононовича заменить на другого генерала. А мы ведь с ним уже какой-то общий язык нашли, он мне руки не вяжет, и я творю, что хочу, в самом лучшем значении этих слов. Но все может измениться в одночасье, если вы захотите сказать всю правду.

В комнате воцарилась тишина. Чехов пытался осмыслить услышанное, а Карл Христофорович терпеливо ждал, когда это случится.

Наконец Антон Павлович сказал:

– Иными словами, вы предлагаете мне тоже организовать для себя личную каторгу – каторгу… умалчивания?

– Наверное, можно сказать и так, – помедлив, кивнул Ландсберг. – Однако я бы обратил ваше внимание, что вы так или иначе уже в этой каторге, хочется вам того или нет.

– В каком это смысле? – выгнул бровь литератор.

– В том, что вы, уверен, и прежде не договаривали или лукавили, как и любой другой живой человек. Поправьте меня, если это не так.

– Сказать, что не так, значит, опять слукавить, – с вымученной улыбкой произнес Чехов.

– Вот именно, – снова кивнул Карл Христофорович. – Я уже давно понял: наихудшая из всех тюрем, в которую себя может заточить человек мыслящий – это та, которую он сам соорудит в своей голове. Посмотрит на меня рядовой каторжанин, и зависть его возьмет – и домишко есть свой, и семья, а что еще надо? Но ему никогда не объяснишь, что у меня в душе, что за мысли одолевают меня ежесекундно. Только в вас я вижу человека, который может понять, Антон Павлович. Пусть не до конца. Но может. Оттого только вам и доверяюсь, оттого вас и прошу – не делайте нам хуже, чем есть сейчас. И речь не обо мне, даже не об Ульяне, которого я найду способ уберечь от любой несправедливости. Речь о рядовом каторжанине, который, как вы сами могли видеть, и без того живет несладко.

– Отчего же вы решили, что с другим начальством будет вам житься хуже? – спросил Чехов.

– Я так не решил. Я этого опасаюсь. В общем, надеюсь на вас, Антон Павлович.

Кашлянув в кулак, Ландсберг поднялся. Чехов, не медля, тоже встал.

– Уже уходите? – разочарованно спросил он, глядя на гостя. – Так скоро…

– Пойду, – подтвердил тот. – Сегодня надо ехать на север, обещал им посодействовать с ремонтом пристани: один из паромов очень неудачно врезался и повредил настил… Ну да не забивайте себе голову этим, Антон Павлович.

– И не собирался, Карл Христофорович, – с улыбкой сказал Чехов. – Это все – ваше, а не мое. Как там Ульян? Ну… после случившегося?

– Горюет, но держится, – со вздохом ответил Карл Христофорович. – Единственная радость, что теперь он всего себя может посвятить Мишке, а не бегать за великовозрастным…

Он запнулся, но Чехов прекрасно понял, как Ландсберг хотел закончить фразу.

– Мишка у вас замечательный, – заметил Антон Павлович.

– Удивительно замечательный – для этих-то мест, – согласился Карл Христофорович. – И, надеюсь, таким и останется. Вопреки тому, что вокруг.

Они прошли к двери и там распрощались.

– Не уверен, что успею вернуться к вашему отплытию, – произнес Ландсберг, уже стоя в дверях, – поэтому на всякий случай скажу сейчас: я благодарен судьбе за то, что она подарила мне такого друга, как вы, Антон Павлович.

Чехов от неожиданности опешил. Сначала ему показалось, что он вряд ли сможет ответить Ландсбергу тем же, но вдруг подумал:

«А кем еще считать человека, который, не побоявшись получить пулю, вызволил тебя из лап душегуба?»

Именно поэтому Чехов совершенно искренне сказал:

– Это совершенно взаимно, Карл Христофорович.

Впервые за долгое-долгое время Антон Павлович увидел на лице Ландсберга искреннюю, настоящую улыбку.

– Прощайте, мой друг! Материку – привет! – воскликнул гость и пошел к повозке, возле которой скучал его рыжий помощник.

Увидев Чехова, мальчишка помахал ему, и Антон Павлович помахал в ответ. Довольный собой, Мишка полез на козлы. Уже стоя одной ногой на ступеньке, Ландсберг оглянулся и добавил:

– И скажите им, что мы тут живы, несмотря ни на что. Мы – есть!

– Скажу! – охотно ответил Чехов.

Карл Христофорович удовлетворенно кивнул и, погрузившись в повозку, махнул в окно Мишке, который тут же гаркнул на лошадей. Миг – и экипаж ссыльного инженера сорвался с места и покатился прочь, подпрыгивая на кочках. Чехов стоял на крыльце и смотрел повозке вослед, пока та окончательно не скрылась из виду. После литератор вошел обратно в сени, запер дверь на засов и вернулся к столу. Работать не было никакого настроения, но Антон Павлович напомнил себе, что времени до отплытия осталось совсем мало, и только так смог заставить себя вновь взяться за перо.

«Надо же, что для меня придумала судьба, – думал литератор, пододвигая чернильницу. – Подарить такую встречу, а потом склонять меня не рассказывать о ней никому. Хотя, наверное, в этом отчасти и есть извращенный смысл писательского ремесла – говорить обо всем, но не всегда прямо, чтобы понимал его только вдумчивый читатель. Сухие факты записывать в журналы может любой человек, мало-мальски обученный грамоте; от писателя же нужно нечто совершенно иное – передать чужое мироощущение и найти отклик в читательской душе…».

В тот день Чехов лег рано, но проснулся посреди ночи и так больше и не уснул.

* * *

1967

До Ленинграда оставался один дневной переход. Заночевали в гостинице на выезде из Ярославля. Думали не останавливаться, но снова сломался мотоцикл. Пока возились с ним, пока разнимали орущих Хлоповских и Рожкова, последние силы оставили путешественников, и они коллективным решением постановили отложить финальный рывок до следующего дня. Вадим, ругаясь благим матом, усадил Светличного за руль сломанного «Урала» и «Волгой» потащил мотоцикл в местное отделение ДОСАФ. Остальные же отправились прямиком в гостиницу: от ночевок в