Ралли Родина. Остров каторги - Максим Привезенцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Это так, – подтвердил литератор. – Следующим вторником уплываю кораблем «Петербург» обратно на материк.
– Мечта многих, кто здесь находится, – сказал Карл Христофорович, и в голосе его была еле различимая, но неподдельная грусть. – Впрочем, я не за тем пришел, чтобы вам завидовать. Скажите, можем мы с вами переговорить наедине?
При этом Ландсберг покосился в сторону доктора, и тот, поняв намек, живо выпалил:
– Говорите, конечно! А я пойду прогуляюсь – все равно собирался.
– Ну, тебе совершенно не обязательно уходить из дому, – немного смутившись, заметил Ландсберг.
– Даже не обсуждается, – отрезал Толмачев и пошел обратно в сени – одеваться.
– Какой же он порой бывает упертый, – проводив его взглядом, произнес Ландсберг с усмешкой.
Он прошел к столу и уселся на свободный табурет – прямо напротив литератора.
– Не без этого, – признал Чехов. – Насколько я знаю, эта упертость в итоге стоила ему должности?
– Именно так… но, надеюсь, я смогу убедить Кононовича, чтобы его обратно приняли.
– Думаете, согласится? Он-то не хуже вашего Петра Семеновича знает.
– Ну вот потому-то и согласится – поскольку знает, что таких хороших докторов на всем острове раз, два и обчелся. Вам ли не знать, как важно образование для врача? А если иначе рассуждать, если увольнять толкового доктора только за не в меру длинный язык, то можно в итоге до шаманов айновских докатиться и на колдовство разное надеяться, а не на лечение…
Он говорил все тише и тише, пока не смолк совсем, и Чехов понял, что Карл Христофорович просто всячески пытается отодвинуть начало настоящего разговора – того, из-за которого инженер на самом деле пришел. Видно, тема была не слишком для Ландсберга приятна, но при этом он не мог не поделиться ею с литератором.
– Вы, кажется, о чем-то хотели поговорить, Карл Христофорович? – будто невзначай напомнил Чехов.
– Да-да, совершенно верно… – пробормотал Ландсберг, рассматривая носы своих потрепанных коричневых сапог. – Хотел…
Он позволил себе небольшую паузу – обдумывал, видимо, с чего лучше начать – после чего прочистил горло и произнес:
– Скажу без утайки, поскольку, кто бы что ни говорил про меня, я всегда был человеком прямым и честным – очень прикипел я к вам душой, Антон Павлович, за то время, что мы с вами общаемся. Замечательный вы человек, во всех смыслах.
Чехов такого откровенного признания не ожидал, а потому немного растерялся и неуверенно сказал:
– Благодарю, Карл Христофорович. Я… безмерно польщен, что произвел такое впечатление.
Он запнулся, и Ландсберг криво улыбнулся, будто именно этого и ждал.
– К сожалению, вы, полагаю, не можете сказать мне того же. Я был вам, безусловно, интересен, и вы, как я видел, тоже получали удовольствие от моей компании, но, уверен, мысль о моем приговоре не покидала вашей головы. На одной чаше весов – человек, каким вы меня узнали, на другой – человек, который убил названного отца и его служанку.
Чехов поежился – из уст Ландсберга его же собственный приговор звучал до мурашек жутко.
– Совру, если скажу, что подобные мысли действительно не посещали меня, – нехотя, но все-таки признал литератор.
– И это совершенно естественно, – энергично кивнул Карл Христофорович. – Я и сам, разумеется, все время помню об этом и проклинаю себя за то, что…
Он остановился. Чехов тоже сидел молча, понимая, что нынешний монолог Ландсберга сродни таинству исповеди.
«Не представляю даже, какого усилия воли стоило ему явиться сюда. Не каждый, далеко не каждый отважился бы на такой откровенный разговор да еще с человеком, которого ты знаешь буквально несколько месяцев».
– Возможно, то, что я скажу вам дальше, – снова заговорил Карл Христофорович, – покажется лишь попыткой оправдать себя в своих глазах и в ваших… но я все-таки не могу смолчать. – Он шумно выдохнул. – В общем, я знаю, что говорят в высших кругах – что я убил Власова из-за долгов, которые имел перед ним. Такова была и есть официальная версия, и никогда я прилюдно не утверждал иного. Однако на самом деле мой мотив был не только и, пожалуй, не столько в этом…
«Что он пытается сделать? – внимательно глядя на собеседника, недоумевал Чехов. – Рассказать правду о тех печальных событиях? Или хочет переврать все, лишь бы выглядеть более порядочным?»
Литератор тут же одернул себя, решив, что негоже занимать свой мозг подобными домыслами и проще и легче дослушать беднягу Ландсберга, а потом уже делать какие-то выводы.
– Власов стал моим названным отцом по общему одобрению и моему согласию, – продолжил Карл Христофорович. – Но близки мы с ним никогда не были. Единственное, что действительно нас связывало – это долги. Я был молод, горяч, карьера моя после русско-турецкой войны имела головокружительный взлет, а потом я и вовсе влюбился, так что причины моих сумасшедших трат становятся совершенно объяснимы… Ах, вы бы видели Мари!.. Как же она была красива и светла! Впрочем, уверен, она и по сей день не утратила своего блеска… – Ландсберг вздохнул. – И я, очарованный этим блеском, все тратил и тратил, а мой названный отец копил и копил долговые векселя… Но я о том не думал. Я любил и наслаждался этим. До той поры, пока один из моих проверенных друзей, вместе с которым мы прошли через горнило войны, не поделился со мной убийственным слухом – дескать, Власов втайне пытается соблазнить мою чудесную Мари…
– Не может быть!..
– То же самое подумал и я. Да скажи мне об этом кто-то другой, я бы отмахнулся, как от назойливой мухи в летний полдень!.. Но говоривший был из лучших моих друзей… Разумеется, мысль о предательстве Власова не давала мне покоя этот и все последующие дни. Да, я поверил – поверил, что мой названный отец оказался порядочной сволочью, даже для ростовщика. Поверил, что Мари в этой истории – просто жертва. И решил жениться, чтобы защитить ее от домогательств Власова. И знаете, что он сказал, когда я сообщил ему о своем намерении жениться на Мари?
– Не представляю.
– «Уж я тебе устрою сюрпризец на свадьбу!» Представляете? Так и сказал! И это меня окончательно свело с ума, Антон Павлович, это, а не одни лишь деньги. В то ужасное время казалось, что мой названный отец полностью завладел моей судьбой и теперь вертит мной, как ему заблагорассудится; что я – вроде каторжанина, а мой названный отец являет собой надзирателя, отбирающего у охраняемого меня все, что самому приглянулось… Долговые векселя образовали непреодолимые стены моей темницы, а любовь, бывшая единственным окном, через которое я мог любоваться на солнце, наглухо заколотили досками, погрузив мою жизнь в совершеннейший мрак…
Чехов слушал, затаив дыхание. А Карл Христофорович, между тем,
