Избранные произведения в двух томах: том I - Нина Артюхова

На карте все приходило в движение. Полуостров Пелопоннес уплывал куда-то в Африку, сталкиваясь по дороге с Мальтой и Сицилией.

После нескольких безуспешных попыток привести в порядок свое географическое хозяйство Сережа опять провалился в темноту.

— Ну вот, — сказала Аня, — твой мужчина заснул, а мы можем поговорить.

Она присела на краешек дивана. Голос ее звучал очень нежно:

— А знаешь, если не хочешь, можно даже и не разговаривать. Володя, ведь все ясно! — Она провела рукой по его волосам: — Удивительно симпатичная у тебя эта завитушка. Когда я о тебе думала, я всегда первым делом ее вспоминала.

Владимир крикнул совсем отчаянным голосом:

— Аня! Пожалей меня хоть немного! Уйди!

— Уйди? Ах, опять уйди? Опять гонишь? — Аня говорила уже со слезами: — Никогда, никогда в жизни не думала, что ты сможешь со мной так грубо разговаривать! И письмо это… и вчера… и с капитаном этим противным!.. Платок мой бросил, как будто я тебе какую-нибудь гадость на голову положила! Я знаю! Ты все это нарочно делаешь, чтобы я обиделась и ушла! Так вот же, назло тебе, осел упрямый! Не обижаюсь! Никуда я от тебя не уйду!

Она обняла костыль, прислоненный к валику, и плакала, по-детски всхлипывая.

Владимир вскочил с дивана.

Что-то загрохотало, зазвенело и рассыпалось. Сережа уже окончательно проснулся, но не сразу понял, что произошло.

Поперек пола лежал высокий круглый столик, а рядом — разбитый графин, книжка в луже воды и тонкие осколки стакана.

Владимир сидел на диване, не на сиденье, а на валике, боком.

Аня сидела на полу, обхватив руками костыль.

Она быстро подняла голову, но не встала, а только отвернулась и начала обмахивать платком разгоряченное, мокрое лицо.

Владимир посмотрел на Сережу и смущенно потер завиток волос надо лбом.

— Придется тебе, милый друг, убрать все это… Как видишь, мы поговорили крупно… Недаром я этого разговора боялся!.. Не понимаю, что за удовольствие иметь мужем такую развалину! Разве что ругаться хорошо. Ну что ж, Аня, можешь начинать: «Смотри, что ты опять наделал, черт безрукий!»

А глаза у него были счастливые, совсем такие, как на фотографии в Дубровке, довоенные глаза.

Сережа понял, что счастливыми их сделала эта девушка, которая смеется и плачет, сидя на полу, и полюбил ее.

Владимир проболел почти до конца мая. Но он уже не лежал лицом к стене и не разглядывал ненавистный подушкин угол.

Наоборот, он с большим оживлением и даже с жадностью следил за всем происходящим в комнате.

Аня переехала накануне и теперь разбирала вещи и устраивалась. Она распахивала полные чемоданы и задвигала под кровать пустые, гладила и расправляла какие-то пестрые салфеточки, со звоном теснила стаканы на полке в шкафу, чтобы поместить ее чашки, влезала на подоконник и говорила:

— Дай-ка мне, Сережа, еще два гвоздика. Ненавижу эту черную бумагу. У меня занавески плотные.

Когда она слишком часто стала выходить в маленькую проходную комнату и что-то приколачивать там, Владимир окликнул ее:

— Анечка, ты очень занята?

Она подошла.

— Очень. Говори, в чем дело, и я пойду.

— Да дела-то никакого нет.

— Ну скажи, зачем ты меня звал?

Он улыбнулся.

— Да я сам не знаю, зачем.

Она засмеялась и взяла рюмку — накапать лекарство.

Он выпил и передернулся.

— Дай еще.

— Зачем тебе еще?

— Мне нравится смотреть, как ты капаешь.

Аня присела на диван.

— Ты меня от дела не отрывай. Я хочу поскорее устроить все хорошенько у Сережи. А то получается так, что я его из этой комнаты выселила. Я ему туда все самое лучшее хочу повесить: большой ковер вместо перегородки, над кроватью маленький коврик… зеркало.

— Зачем ему зеркало? Он дома не бреется.

— Как же: для красоты. У него там будет такая хорошая комната, маленькая, вроде каюты. Ты знаешь, Володя, что он сделал сегодня утром? Он почистил мои туфли и вымыл калоши. Даже неловко.

— Так это же замечательный парень! Вот ты его узнаешь получше…

— Но все-таки это неудобно… туфли! С какой стати? Володя, ведь этот диван еще со старой твоей квартиры? Хорошо, что хоть вещи сохранились. Очень мне этот диван нравится. Материя красивая, правда?

— Очень.

— Главное, интересно, что эти цветы какие-то неопределенные, понимаешь, цветы вообще! Посмотри, вот этот большой цветок, — она показала на среднюю подушку, — вот здесь, в углу… какой изящный. Правда? Смотреть приятно.

— Очень приятно! — ответил он с искренним одобрением.

Володя, ты что хочешь делать?

— Я хочу переставить подушки.

Аня была художницей. Она оформляла стенды для выставки. Во время болезни Владимира она брала работу на дом.

Она приносила большие рулоны каких-то плакатов, диаграмм и раскрашивала их яркими красками или сама делала эскизы. Два дня она разбиралась, на третий принялась за работу.

Она разложила на столе у окна все, что надо было раскрасить. Все эти листы были еще белые, бесцветные, неживые. Она расставила баночки с красками, в каждой торчала отдельная кисточка. Надела фартук, села поудобнее и, хватая тонкими пальцами одну кисть за другой, наносила легкими, быстрыми мазками краски.

Лицо Ани было сосредоточенно, она не делала ни одного лишнего движения.

И все оживало, зацветало, как будто шевелилось даже перед ней на плакате.

Сереже казалось, что она бежит, не вставая с места. Он не решался подойти, чтобы не помешать, и смотрел на нее из другого конца комнаты.

Потом на цыпочках прошел к письменному столу готовить уроки.

Аня, не обернувшись ни разу, торопливо неслась куда-то.

Владимир не отрываясь следил за каждым ее движением. Прошел час, два часа. Наконец он не выдержал, встал и подошел к ней, стараясь не перевернуть баночки с красками.

— До чего ж ты быстро! Просто замечательно!

Он наклонился, чтобы получше рассмотреть ее работу.

Аня сказала отрывисто:

— Не смотри под руку, отойди, мешаешь. Ляг немедленно!

Не поворачивая к нему головы, не меняя напряженного выражения лица и ни на секунду не замедляя темпа работы, она подняла кисточку и вывела у него на щеке зеленую яркую закорючку. Владимир засмеялся и вернулся на свое место, где и пролежал терпеливо до тех пор, пока Аня убрала работу, сняла фартук и подошла к нему — отмывать щеку.

Сережа, потрясенный, оставил свои учебники и вышел в маленькую комнату. Сел на кровать в своей «каюте» и долго «переживал» непочтительный поступок Ани.

С первого же дня, когда Сережа назвал ее Анной Павловной, она заявила, что к Анне Павловне не привыкла, просила называть Аней и даже хотела выпить с ним на брудершафт. Но называть на «ты» жену Владимира Николаевича Сережа был не в состоянии.

Самое слово «жена» было чем-то таким почтенным и солидным, но никакой солидности и почтенности не было в Ане.

Ей то и дело приходили в голову идеи, такие же неожиданные, как зеленая закорючка на щеке взрослого больного человека.

Как-то вечером она стояла у окна и вдруг воскликнула:

— Капитан этот противный! Кажется, к нам идет. Разыграем его, товарищи!

Она рванулась от окна.

— Володя, ляг! Сережа, сядь за стол!

Она набросила шинель на Владимира, сунула ему в руки книжку, положила учебник перед Сережей.

Поспешно вынула из шкафа три стакана и три блюдца.

— Чай! Чай! Неужели нет заваренного чая?

Она налила в стаканы холодную сырую воду. Заваренный чай нашелся, она подцветила все три стакана, достала три конфеты, воскликнула:

— Ура! Такие же! — и разложила их по блюдцам.

Раздался звонок, Сережа хотел идти, Аня сказала:

— Сиди, там откроют, — и поставила стаканы: на стуле около дивана, на письменный стол и на подоконник.

Сережа понял, для чего все это, только когда она сама с чопорным видом села кресло у окна, положив на колени раскрытую книжку.

Капитан вошел, обвел взглядом комнату, увидел Аню у окна, как-то весь содрогнулся и остановился, часто мигая глазами. Сон иль не сон? — было написано на его лице.

— Анна Павловна, — церемонно представил Владимир.

— Мы… зн-знакомы, — немножко заикаясь, поклонился капитан.

— Очень вам благодарен, что вы пришли. Сережа, дай чаю.

Сережа, чувствуя ужасающую неловкость в руках и ногах, налил гостю сырой воды, подкрашенной крепким чаем, и положил конфетку на блюдце.

Капитан сел и нервно попросил разрешения закурить. Но когда он затянулся как следует и осмотрелся, он увидел некоторые перемены в комнате. Да и выражение лиц было другое.

Он пощупал стакан и засмеялся.

Владимир сказал:

— Честное слово, это не я придумал!