Избранные произведения в двух томах: том I - Нина Артюхова

— Вот что, Сергей, — сказал он весело, — мы обо всем договорились. Я все узнал, что нужно сделать. Будем с тобой заниматься, все будет очень хорошо. Имей в виду, я дал слово, что двоек больше не будет.

Сережа остановился у стола, сжимая в руках портфель.

— Владимир Николаевич, говорил с вами физик?

— Физик? Я, по-моему, говорил с математиком, с этим… кругленьким.

— С Павлом Петровичем?

— Вот-вот.

— Я сегодня… по физике… единицу получил!

Владимир захлопнул учебник.

— Постой… По физике? Ты что-то путаешь. Ну почему по физике? Ведь ты же так хорошо вчера выучил! Что тебя спрашивали? Вчерашний урок? Ведь ты же мне его три раза прекрасно рассказывал. Милый друг, ну как же это можно за одну ночь все начисто, до единицы забыть! — Он с досадой закрывал учебники один за другим и складывал кучкой в углу дивана. — Рассказывай, что же ты молчишь! Только, Сережка, не впадай в отчаяние. Расскажи толком. Когда была физика?

— На третьем уроке.

— На третьем… А я пришел на второй перемене. Значит, физика была у вас… Ну, пойди сюда, синеглазый! Сядь.

Сережа сел на диван, Владимир обнял его за плечи.

— Я тебе сам расскажу. Тебя вызвали как раз, когда я с этим кругленьким разговаривал. Да? И ты отвечать не мог, потому что очень за меня волновался: пришел в школу такой-сякой герой… заслуженный воин, а ты его так опозорил! Верно я говорю?

Сережа прижался к нему и посмотрел на него с таким обожанием, что Владимиру стало неловко.

— Хорошо. Плюнь на эту единицу по физике. Плюнул?

Сережа улыбнулся.

— Плюнул.

— А на двойки не смей плевать. Помни, я дал слово, что их не будет.

— Значит, не будет.

— А чтобы их не было, нужен твердый режим. Помни, ты теперь попал в ежовые рукавицы. Садись, будем обедать. Двадцать три минуты на переживания потратили!

После обеда Владимир сказал:

— Иди гуляй до четырех часов.

Сережа взял сумку для провизии.

— Тебе что сказано: гу-лять.

— Да я бы…

— Ты бы! Положи сумку.

Было без пяти четыре, когда Сережа прибежал запыхавшись.

— Вот это я называю «военная точность», — одобрил Владимир, — но разве можно так бегать? Ходи хладнокровнее.

Они занимались математикой до пяти.

В начале шестого Владимир стал куда-то собираться.

— До моего возвращения выучи всякие-разные ботаники. Приду — спрошу. А потом мы вместе на геометрию поднажмем.

Сережа спросил, подавая ему шинель:

— А вы куда идете?

— В булочную. Где у тебя карточки? — Он повесил через плечо дорожную брезентовую сумку.

Сережа воскликнул умоляюще:

— Я успею, честное слово, успею! Ну, пожалуйста! Ну, пожалуйста!

— Имей в виду, Сережка, что от неподвижной жизни у меня может сделаться ожирение сердца.

Сережа даже засмеялся, несмотря на все свое волнение.

— Что-то не похоже!

— Не похоже! Вот что, Сергей: отставить крики, вопли, умоляющие глаза и неделикатные намеки на мою внешность! Слушать мою команду! О картошке забудь. К нашему семейному очагу (он показал на железную печку) не подходи на расстояние пушечного выстрела. Когда я вернусь, я сам сварю лапшу. С сегодняшнего дня ты отстраняешься от всех хозяйственных работ. На твою долю остаются: дрова, уборка помещения и мытье посуды. Я бы сам стал и подметать, и посуду мыть, но боюсь, что это губительно отзовется на мебели и на остатках фамильного фарфора. Ты будешь только заниматься и ложиться спать в десять часов. Не впадай в отчаяние: все это будет продолжаться, пока не будут ликвидированы двойки и тройки… Не смотри так, Сережка! Ладно, несколько троек пока можно будет оставить для разгона. Ну, хотя бы по математике — уж очень у тебя запущено. Немецкий… По физике тоже, пожалуй, чтобы уравновесить твою единицу, пятерки с плюсом теперь не хватит. Хорошо, я немного уступлю. Сторгуемся. Во всяком случае, помни, что я за тебя поручился и что дело идет о моей чести. И не расстраивайся, пожалуйста! Я вернусь быстрее, чем ты ходишь: тебя и затолкают, и прижмут, и хулиганом назовут, а меня всюду пустят без очереди и даже самые злые тетки, уверен, будут со мной совсем деликатные и вежливые!

Вечером пришли два мальчика. Один повыше ростом, тонкий, беловолосый, с живыми, бегающими глазами. Другой — маленький крепыш, черноглазый и смуглый. Остановившись посредине комнаты, он покосился на приятеля, как бы напоминая ему взглядом: «Говорить будешь ты!»

Тот положил на стол перед Сережей стопку учебников и сказал:

— Ну, и попало нам сегодня от Павла Петровича!

Сережа спросил:

— За что?

— Как за что? За тебя. Сказал — мы плохие товарищи, не узнали, что тебе нужно… Вот смотри: география тебе насовсем, а история у нас будет на троих общая.

Сережа, благодарно улыбаясь, перелистывал учебник.

— А ты тоже хорош! — продолжал мальчик. — Молчишь, никому ничего не скажешь, ни у кого не попросишь… Что за церемонии? Какой же ты пионер после этого?

— Плохой? — спросил Сережа, продолжая улыбаться.

— Кто говорит, что мой Сережка плохой? — спросил Владимир.

— Это не мы, он сам!..

Толстый мальчик неожиданно пробасил:

— Все это произошло потому, что нас в классе нечетное количество…

— Вот как? — удивился Владимир. — Какое же значение имеет этот роковой нечет?

— А то значение, что Волков один на парте сидел. Да еще почти сзади всех. Мы теперь с ним партами поменяемся, нам будет виднее, что у него происходит, да и подсказывать будет удобнее.

Владимир погрозил пальцем:

— Вы поосторожнее насчет подсказывания. Неизвестно еще, кто кому будет подсказывать…

Увидев, что мальчик с интересом заглядывает в Сережину тетрадку, Владимир спросил:

— Как у вас обстоит дело с математикой?

— Неважно обстоит дело.

— А неважно, так подсаживайтесь, нечего время терять. Вообще что же вы стоите? Раздевайтесь, будем знакомиться.

Толстый мальчик сказал:

— Меня зовут Петя Нежданов.

Другой начал:

— А меня Гриша…

— Калашников! — подсказал Петя.

Все мальчики и сам Гриша засмеялись.

— Не Калашников, а Соколовский.

— Калашников-Соколовский!

— Ничего не понимаю! — сказал Владимир. — Почему такое веселье и почему двойная фамилия, как у артиста?

— Он не артист, он «молодой купец»! — крикнул Петя.

Сережа стал оживленно рассказывать:

— Это вчера Соколовский очень смешно на уроке сказал… Мы Лермонтова проходим… Так он сказал: «Молодой купец Калашников закрывает свою кооперацию и идет домой…»

— Нет, он не так сказал, он сказал: «Молодой купец Калашников закрывает свою кооперацию, привязывает к ней злых собак и идет домой».

— Смейся, смейся! — проворчал Гриша. — А кто написал в сочинении «задребезжал рассвет» вместо «забрезжил»?

— Это что! — сказал Владимир. — Когда я в школе учился, одна девочка на экзамене при инспекторе, при высоком начальстве, с таким пафосом продекламировала:

Среди народов и в пустыне,В градском шуму и наедине,Науки ползают везде! —

вместо «пользуют». А потом уверяла, что именно так Ломоносов написал.

— А у нас в Дубровке Федя, Нюркин брат, — ну вы его помните? — так он…

Поздно вечером, когда мальчики ушли, Владимир и Сережа, уже лежа в постелях, долго еще вспоминали разные забавные случаи из школьной жизни. То один, то другой вдруг опять начинал смеяться и говорил:

— А вот у нас одна девочка в сочинении написала…

Или:

— А вот у нас один парень, когда сдавал на аттестат…

Было уже поздно, пора было спать, но Владимиру приятно было слышать Сережин смех, звучавший так по-детски громко и беззаботно.

Да и он сам давно уже, много месяцев, не смеялся так.

Наконец он сказал:

— Где твердый режим? Отставить разговорчики! Спать немедленно! — и потушил свет.

С этого дня Сережа стал заниматься изо всех сил.

Владимир объяснял математику так хорошо, что самое трудное сейчас же становилось легким. По физике рассказывал много интересного, чего не было в учебнике. Про русский язык говорил, что непатриотично в военное время иметь по русскому языку меньше пятерки.

А когда Сережа спрашивал, патриотично ли хорошо учиться по-немецки, отвечал:

— Немецкий необходим. Рано или поздно в Берлине мы будем.

В награду за успехи по математике он давал Сереже и его товарищам разглядывать технические журналы.

Все остальные предметы, кроме военного дела, конечно, он называл «всякие-разные ботаники» и относился к ним без особого уважения. Но получение плохих отметок по таким несерьезным наукам считал особенно позорным.