Разрозненные рассказы - Рэй Брэдбери

И сел в постели, рыдая, и ему было и жарко и холодно.

Он откинулся на спинку, слезы стекали ему в уши, и он плакал, хотя чувствовал, что лежит на своей кровати, плакал, хотя чувствовал на пальцах дергающихся рук и на одеяле из лоскутков благо солнечного света. Закат бесшумно размешал в воздухе комнаты лимонадные тона.

Дуглас перестал плакать.

Он встал и подошёл к зеркалу посмотреть, как выглядит печаль, и увидел ее, она впиталась в его лицо и глаза, и теперь останется в них навсегда, никогда из них не уйдет, и он протянул руку дотронуться до этого другого лица за стеклом, и рука в стекле тоже протянулась дотронуться, и она была холодной.

Внизу пекли хлеб, и, как в любой другой вечер, аромат его наполнял дом. Дуглас медленно спустился на первый этаж и поглядел, как бабушка выдирает из курицы интересные внутренности, потом остановился у окна посмотреть, как Попрыгунчик с верхушки своего любимого дерева пытается заглянуть за горизонт, а потом вышел не спеша на крыльцо, и за ним вышел запах хлеба, будто знал, где он, и не хотел с ним расстаться.

Кто-то стоял на крыльце и докуривал свою предпоследнюю в этот день трубку.

— Дедушка, ты здесь!

— Ну конечно, Дуг.

— Уф-ф! Уф-ф, уф-ф! Ты здесь. И дом здесь. И городок здесь!

— Вроде бы и ты здесь, мой мальчик.

— Здесь, да, здесь!

Дедушка кивнул, посмотрел на небо, набрал полную грудь воздуха и уже хотел было сказать что-то, но внезапно Дугласа охватил страх, и он крикнул:

— Не говори!

— Чего не говорить, мой мальчик?

Не говори, думал Дуг, не говори того, что ты собирался сказать. Дедушка ждал.

Они смотрели, и прямо на глазах у них деревья расстилали на газоне свои тени и переодевались в цвета осени. Где-то последняя газонокосилка лета сбривала и состригала годы и складывала их дорогими сердцу горками.

— Дедушка…

— Что, Дуг?

Дуглас глотнул, зажмурился и из мрака, которым окружил сам себя, выплеснул:

— Смерть — это когда ты один на пароходе и он отплывает и увозит тебя, а все твои близкие остались на берегу?

Дедушка пожевал услышанное, прочитал несколько облаков в небе, кивнул.

— Примерно так, Дуглас. А почему ты спрашиваешь?

— Просто хотелось знать.

Дуглас проводил взглядом плывущее в высоте облако, которое никогда прежде не было таким, как сейчас, и никогда больше таким не будет?

— Что ты хотел сказать, дедушка?

— Подожди, дай вспомнить. Прощай, лето?

— Да, сэр, — прошептал Дуглас, прижался к этому высокому человеку рядом с ним и, взяв руку старика, крепко прижал к своей щеке, а потом переложил к себе на голову — короной для молодого короля.

Прощай, лето!

Роковая игра

Они по уши влюбились друг в друга. Утверждали это. Знали. Упивались этим. Если они не любовались друг другом, то обнимались. Если не обнимались, то целовались. Если не целовались, то являли собой болтушку из десятка яиц в постели. А сготовив этот удивительный омлет, вновь начинали смотреть друг на друга и узнавать звуки.

В общем, на их долю выпала Любовь. Напечатайте это слово большими буквами. Подчеркните. Выделите особым шрифтом. Добавьте восклицательные знаки. Устройте фейерверк. Разгоните облака. Впрысните адреналин. Подъем в три ночи. Сон в полдень.

Ее звали Бет. Его — Чарлз.

Без фамилий. Да и по именам-то они называли друг друга не часто. Каждый день они находили для своего любимого (любимой) новые имена, некоторые из них шептались только глубокой ночью, особенные, нежные, шокирующе откровенные.

А потом что-то случилось. За завтраком у Бет вырвалось едва слышно: «Хвать».

Чарлз поднял на нее глаза.

— Что?

— Хвать, — повторила она. — Игра такая. Никогда в нее не играл?

— Даже не слышал.

— А я играла в нее много лет.

— Из тех, что продаются в магазинах?

— Нет, нет. Я сама ее придумала, можно сказать, что сама, оттолкнувшись от старинной истории о приведениях или от сказки-страшилки. Хочешь поиграть?

— Это мы посмотрим, — и он вновь принялся за яичницу с ветчиной.

— Может, поиграем вечером… Она забавная, — Бет кивнула, чтобы добавить убедительности своим словам. — Обязательно поиграем. Именно сегодня. Тебе понравится.

— Мне нравится все, что мы делаем.

— Только она напугает тебя до смерти, — предупредила Бет.

— Как, ты говоришь, она называется?

— Хвать.

То был долгий и сладкий день, потом они читали чуть ли не до полуночи. Наконец он оторвался от книги и посмотрел на Бет.

— Мы ничего не забыли?

— Ты о чем?

— Хвать.

— О, ну конечно же! — она рассмеялась. — Я просто ждала, когда часы пробьют полночь.

Они и пробили. Бет сосчитала до двенадцати, счастливо вздохнула.

— Отлично. Давай потушим свет. Оставим только маленький ночничок у кровати. Вот так, — она прошлась по спальне, выключая лампы, вернулась, взбила его подушку, заставила лечь посередине большой кровати. — Оставайся здесь. Не двигайся. Просто… жди. И увидишь, что произойдет… Лады?

— Лады, — он снисходительно улыбнулся. — Поехали.

— А теперь замри, — приказала она. — Не произноси ни слова. Если понадобится, говорить буду я… Хорошо?

— Хорошо.

— Тогда начнем, — и она исчезла.

То есть медленно растаяла у изножия кровати. Сначала она позволила размякнуть костям. Потом голова и волосы последовали вниз за ставшим бумажным телом. Она как бы складывалась слой за слоем, пока за изножием не осталась пустота.

— Здорово! — воскликнул он.

— Ты же должен молчать. Ш-ш-ш-ш!

— Молчу. Ш-ш-ш.

Тишина. Прошла минута. Ни звука.

Он улыбался, замерев в ожидании.

Еще минута. Тишина. Он не знал, где она.

— Ты все еще за кроватью? — спросил он. — О, извини, — одернул он себя. — Я же должен молчать.

Пять минут. В комнате вроде бы потемнело. Он сел, взбил подушку, улыбка его заметно поблекла. Оглядел комнату, но не увидел ничего, кроме пятна света на стене, отбрасываемого горящей в ванной лампочкой. Из дальнего угла донесся звук, словно там зашебуршала мышь. Он посмотрел туда, но ничего не увидел.

Еще минута. Он откашлялся. Из ванной, буквально от самого пола, донесся какой-то шепот. Ему показалось, что теперь кто-то скребется под кроватью. Но звук этот пропал. Он сглотнул слюну, прищурился. Комнату словно подсветили свечами. Лампа в ванной, в сто пятьдесят ватт, тлела, как пятидесятиваттная. По полу словно пробежал большой паук, но он ничего не увидел. Наконец до его ушей долетел ее голос, вернее, не голос, а отраженное от стен эхо.