Новый Мир ( № 3 2007) - Новый Мир Новый Мир

И спросите себя, если только вы не сейчас читаете повесть, но при этом, конечно же, хорошо ее помните: какую фамилию носил Иван Ильич?

Это нелегко. Всего дважды называется она в повести. Причем оба раза как бы не в приложении к Ивану Ильичу; первый раз к его трупу в траурном извещении, второй — к отцу его.

“Самоуничтожение — последнее прибежище труса” (Уильям Стайрон, “И поджег этот дом”).

“Критику очень полезно написать пьесу, роман, десяток стихотворений — ничто другое не даст ему такого знания литературной техники; но великим критиком он будет, только если поймет, что творчество — не его удел. Отчасти наша критика так бесполезна именно потому, что ею между делом занимаются поэты и прозаики. Вполне естественно, что, по их мнению, писать стоит только так, как пишут они сами” (Сомерсет Моэм).

Русскую литературу первой половины XIX века у нас читала Алла Александровна Жук, женщина сколь привлекательная внешне, столь же талантливая и язвительная. Когда начали Гоголя, она предупредила: “Если хоть раз от кого услышу „повесть ‘ШинЭль‘” — даже тройки не дождетесь”. Думаю, из ее студентов уже никто не заменял е на э .

Еще о поляках в русской литературе. Перечисляя в “Русском жанре-12” жуликоватых поляков у Чехова, упустил Казимира Михайловича (“Степь”), управляющего у богатой графини: “Да и здорово же обирает ее этот Казимир Михайлыч! В третьем годе, когда я у нее, помните, шерсть покупал, он на одной моей покупке тысячи три нажил.

„От ляха иного и ждать нельзя”, — сказал о. Христофор”.

А вот из другой эпохи. Михаил Булгаков, “Киев-город”: “Все, кто раньше делали визит в Киев, уходили из него по-хорошему, ограничиваясь относительно безвредной шестидюймовой стрельбой <…> Наши же европеизированные кузены вздумали щегольнуть своими подрывными средствами и разбили три моста через Днепр, причем Цепной — вдребезги.

И посейчас из воды вместо великолепного сооружения — гордости Киева — торчат только серые унылые быки. А, поляки, поляки… Ай, яй, яй!..

Спасибо сердечное скажет вам русский народ.

Не унывайте, милые киевские граждане! Когда-нибудь поляки перестанут на нас сердиться и отстроят нам новый мост, еще лучше прежнего. И при этом на свой счет.

Будьте уверены. Только терпение”.

А вот Лесков. В повести “Детские годы” (1874) один из центральных персонажей — поляк Пенькновский, самовлюбленный бахвал, дурак и бездельник. Вот несколько цитат по его и вообще польскому поводу.

“Большой франт — и, по польскому обычаю, франт довольно безвкусный”.

“В тогдашнем ополяченном киевском обществе поцелуи при уличных встречах знакомых мужчин были делом весьма обыкновенным”.

“Он имеет несчастие быть поляком и потому заслуживает извинения”.

Впрочем, последняя фраза, которую произносит мать героя, вовсе не так иронична, как звучит вырванная из контекста. “Поляки потеряли свою самостоятельность, — продолжала она, — а выше этого несчастия нет; все народы, теряя свою государственную самостоятельность, обыкновенно теряют доблести духа и свойства к его возвышению. Так было с великими греками, римлянами и евреями, и теперь то же самое происходит с поляками. Это ужасный урок”.

В рассказе Чехова “Мои жены” (1885) — как бы исповеди новейшего Рауля Синей Бороды — ёрничество и даже пошловатость выражают, по существу, одну из вечных его тем — ненависти к браку, страха и неприязни к женщинам.

“Я не люблю женщин. Я рад бы вовсе не знаться с ними, но виноват ли я, что homo sum et humani nihil a me alienum puto1? Кроме права выбора, над человеком тяготеет еще „закон необходимости”. Я должен был выбирать одно из двух: или поступать в разряд сорви-голов, которых так любят медики, печатающие свои объявления на первых страницах газет, или же сочетаться браком. Середины между этими двумя нелепостями нет. Как человек практический, я остановился на второй. Я женился”. Следует подробное описание совершенно разных, но одинаково невыносимых типов женщин, семи отравленных жен. “Описываю моих жен в том же порядке, в каком они значатся у меня в записной книжке под рубрикой: „расход на баню, сигары, свадьбы и цирюльню””.

Конечно, шутка… но как Антон Павлович, однако, часто прибегал в разных формах к уничижению женщин, именно классифицируя их типы вроде “Женщина с точки зрения пьяницы” (1885) и др.

Как ограничена география бунинской Москвы! Арбат, опять Арбат, ресторан “Прага” (“Кавказ”, “Муза”, “Речной трактир”). Тверская, Тверской бульвар (“Генрих”. “Мадрид”, “Таня”). Ну, еще Иверская, Красные ворота, Кремль. Обязательно извозчики к ресторану.

А Петербург? — Невский и Невский! (“Жизнь Арсеньева”, “Петлистые уши”, “Барышня Клара” — там, правда, еще и Лиговка).

Гениальная, всегда пьянящая меня первая фраза рассказа Бунина “Визитные карточки”, в сущности, не совсем точна: “Было начало осени, бежал по опустевшей Волге пароход „Гончаров””.

Дело в том, что пустеет Волга не в начале, а в конце осени. В сентябре же навигация в полном разгаре.

Всем известное хорошее название не слишком хорошего фильма Ивана Пырьева “В шесть часов вечера после войны” (сценарий В. Гусева), вероятно, позаимствовано из “Похождений бравого солдата Швейка”.

Швейк прощается с драчуном сапером Водичкой:

“— Так, значит, после войны в шесть! — орал Водичка.

— Приходи лучше в половине седьмого, на случай, если запоздаю! — ответил Швейк.

И еще раз донесся издали голос Водички:

— А в шесть часов прийти не сможешь?!

— Ладно, приду в шесть! — услышал Водичка голос удаляющегося товарища”.

Однажды наш класс повели, точнее, повезли на экскурсию на Шарикоподшипниковый завод. В просторечии “Шарик”, о котором саратовцы с гордостью говорили, что 1-й и 2-й Шарикоподшипниковые заводы в Москве, а 3-й — в Саратове и уж 4-й — в Куйбышеве. Водили по цехам. Особенно запомнился тяжелый пресс, с уханьем бьющий по раскаленной огненной болванке, набитые мелкими шарикоподшипниками карманы, повышенное внимание тружеников к Витьке Герасимову, который тогда, в 7-м классе, весил больше 100 килограммов, что-то у него было с обменом; он вместо положенной тогда формы, первой советской формы, введенной, кажется, в 1955 году: гимнастерка с медными пуговицами, брюки навыпуск, ремень из кожзаменителя с медной же пряжкой, — вместо этого носил шитую матерью просторную блузу, летом и зимой насквозь пропитанную пахучим потом, к чему мы, впрочем, привыкли. Запомнилась экскурсия и неким инцидентом, говорящим о тогдашних нравах и о том, что далеко не во всех семьях, как нынче иногда представляется, была поголовная “вера в идеалы коммунизма”.

Мы проходили поточной линией красивых, кажется фрезерных, станков, меня черт толкнул под локоть, я сунулся поближе к одному из них и, узрев металлическую этикетку “Made in USA”, радостно провозгласил: “Америку догоняем, а станки-то американские!”

Все? Нет.

На следующий день наш классный руководитель Евгения Валентиновна Борисова (как мы разнюхали, немка с девичьей фамилией Баун) на перемене увела меня в укромный уголок и спросила нестрого: “Сережа, вот ты сказал: „Америку догоняем, а станки американские”, почему сказал?” Я, естественно, молчал. Она продолжила: “У вас, наверное, так дома говорят? Не бойся, скажи: ты это дома слышал?” Я мужественно отверг ее предположение, настаивая на своем авторстве.

Этим дело и кончилось.

А Евгения Валентиновна спустя годы после окончания нами школы при встрече на улице отворачивалась от нас, учеников класса “А”. Мы долго недоумевали, пока кому-то из нас другая пожилая учительница не объяснила, что Е. В. стыдится того, как она обращалась со своим первым выпуском. Настолько с каждым годом ужаснее в ее глазах становились ученики, что со временем мы стали представляться ей ангелами.

Когда на собеседовании в обкоме комсомола предупредили, что более одного паласа привозить нельзя, самая старшая в группе, направляющейся в ГДР, некрасивая и изможденная девица с начесом сухих волос, громко, в голос, зарыдала. Потом выяснилось, что ей на путевку сложились две семьи — ее и мужа — с единственной целью привезти несколько паласов. (Если кто не помнит, так назывались синтетические ковры.)

Из той же поездки, кажется, 1975 года.

Два парня тащили с собою (поездка была поездом) хоть по тем временам и портативный, но тяжеленный пузатый телевизор в надежде где-нибудь в ГДР посмотреть по нему порнуху из ФРГ, будучи убежденными, что по телевидению капстран только ее и показывают.