TANGER - Фарид Нагим

Когда нам нечего стало делать, то и говорить было не о чем. Я сидел и щурился на солнце. Странно было представлять, будто ее нет. Мы полезли с ней на чердак, может, поцелуемся там. Мы что-то исследовали, замирали над какой-нибудь чепухой, но поцеловаться не могли. Показалось, что она обо всем догадывается и тоже хочет, но не может решиться. Потом смотрели из оконца на парк Дома творчества, долго, но так и не поцеловались. Смотрели вперед, ничего не видя, чувствуя только свое присутствие.

— Что-то такое пионерское есть в том, как мы тут лазим, — сказал я.

— Что? А-а, да, — кивнула она, не выходя из своей напряженной серьезности.

Вдруг показалось, она совсем не хочет целоваться. Я напрягался, расслаблялся, водил глазами из стороны в сторону.

Ночью, у костра, прижался к ее плечу.

— Может, у нас что-то получится? — шевелил я немеющим языком, и мне хотелось, чтобы она меня не расслышала.

— Нужно быть уверенным в этом, — сказала она. — Не нужно говорить — может… Кенни, Кенни…

Такса бегала в темноте, как большой зверь, и каждый раз возвращалась, проверяя нас, глаза ее горели у костра.

— Скажи какой-нибудь тост, — попросил я.

— Если я скажу, то все испорчу.

— Я столько выпил вина в этом году, что у меня слюноотделение усилилось, — лениво говорил я.

Сквозь ветви чернел дом, и только на втором этаже глубоко, просторно и таинственно светили узкие окна нашей с Суходоловым комнаты.

Потом она легла на кровать, а я на полу.

— А ты веришь в любовь? — спросил я у нее.

Она молчала, и казалось, что она заснула.

— Да, наверное, но когда доживаешь до какого-то момента, то, кажется, что ее уже и нет, а что-то другое…

Она замолчала.

— Другие привязанности какие-то, но она есть, лучше, если б она была.

Кен ночью спал то у нее, то со мной.

Утром ходили за водой на источник. Стучал дятел, я увидел и показывал ей на него. Она долго не могла увидеть.

— Черемуха уже зацвела, к холодам, — сказала она.

— А знаешь, как в Крыму называют черемуху?

— Как.

— Акация. Белой акации гроздья душистые.

— Значит, это акация. Ты так много знаешь про Крым.

— Да-а, знакомый один рассказывал.

— Кто?

— Алексей Серафимыч, писатель, он сейчас в Ялте.

Звонил Гарнику с Ксенией. Сказали, что приедут. Радостно и смешно, как будто я соскучился и хотел общаться с ними, больше чем с Марусей.

— Хочешь, я покажу тебе, где живет Советский Союз?

И мы пошли с ней в старый «писательский» магазин. Купили курицу. На полке вино «Агдам» и «777».

— Давай купим «Агдам»! Это азербайджанский портвейн. Вот когда я слышу «Агдам», то сразу вспоминается Советский Союз, ночной парк, скамейка с вырезанными на ней словами, вкус этого вина и чего-то тайного, запретного.

Купили два «Агдама». Липкая бутылка.

— Хотя я в Советском Союзе не пил. Первый глоток вина сделал после перестройки. Ты чего смеешься?

— Нет ничего.

— Так, говори?

Она показала тонким пальцем внизу этикетки. Там было написано: «Произведено и разлито ООО „Галда“. Московская область, г. Долгопрудный».

— A-а, ясно.

— Тебе бы тоже пошло это имя.

— Какое?

— Агдам. Мужественное такое.

— Как Адам, да?

— Нет, Агдам, так лучше, мужественнее. А что означает твое имя?

— Анвар с арабского — лучистый свет.

Она кивнула и замолчала, значительно и романтично клоня голову набок.

Сидели на лужайке за домом. Пели птицы, совсем по-летнему гудел шмель, осыпались оболочки почек, новорожденным глянцем блестели листья, по-новому подчеркивая изгибы ветвей и разделяя лес на высокие ярусы. На ветру листья трепыхались младенчески безвольно и каждый по отдельности, некоторые задирались и тонко вспыхивали на солнце и тогда по всему лесу метались тени. Удивительно приятно было это вино, как будто «Агдам» — вино нашей встречи. Снова пошел звонить Гарнику. Теперь хотелось как-то нарушить эту нашу уединенность с ней, о которой я так мечтал. Я ждал приезда Гарника и Ксении, словно чего-то специального. Хотелось разрядить эту ситуацию между нами, мы стали ближе друг другу, и теперь хотелось независимости, как в метро. Казалось, что на фоне Гарника и Ксении я снова стану самим собой, отстранюсь от Маруси, и буду виден ей с другой стороны; с ними я смогу более равнодушно регулировать наши отношения с нею. Все будет как надо, вот только их дождемся. Я думал, что уже не застану их дома. Но трубку сняла Ксения.

— Вы чего?! Я думал, что вы уже едете! Я же вас жду!

— Анвар! Мы поссорились! — кричала Ксения в запале ссоры.

— Знаете кто вы?

— Кто?

— Вы — суки!

Она бросила трубку.

Я вернулся и выставил в окно магнитофон. Выпили еще. Потом залаял Кен… Глаша, она шла мимо штакетника, окликнул ее и позвал к нам.

— Это Глаша.

Она смотрела на Марусю с детским любопытством. Кен злобно лаял на нее. Я общался с ней насмешливо, с неким вызовом. Приятно было общаться с нею, чувствуя рядом присутствие Маруси. И ее настороженное поведение сменилось на хозяйственное и покровительное к Глаше, я заметил, что Марусе стало легче. Я очень приятно опьянел, появилась прослойка между мной и миром, и приятно было играть все пьяные манеры всех пьяных людей, радостно чувствовать, как забавно и сладко это получается.

— Девчонки, зимы не будет в нашей жизни! — пьяно махнул рукой и прицыкнул. — Пошлите танцевать.

Вдруг закрутилась посуда, бутылки, завертелся Кен, мазнула сладкая ветка по губам.

— Ох ты… ничего… чуть не упал… иди вперед… ха-ха…

Солнечная, испещренная, зияющая кухня. Я на полную громкость включил магнитофон. Двери распахнуты настежь, янтарный дым колыхался в окне. Косые солнечные полосы на газовой плите, блеск полировки, наши отражения на ней. И все такое мягкое, ускользающее, возбужденное, жаждущее. Я напился из чайника и придумал это: набрал в рот воды и, с хохотом расплескивая губы, обрызгал их.

Они закричали от неожиданной радости, искренне, как только выпившие девушки могут.

— Ну-у, Анвар, кердык-бабай тебе пришел! — смешно остервенела Маруся.

— Все-все! Простите отморозка, больше так не буду, — смеялся я.

Они замерли в притворно-агрессивной обиде. С ухмылкой вызова, я схватил чайник и по очереди выпрыскивал воду из носика на каждую из них, при этом слегка ударив Марусю по макушке. Быстро потер ее, как нежному, уязвимому другу.

Если сейчас зайдет Сыч, то все будет кончено для меня и для…

Они кричали, сбоку ударила вода в глаза, нос, рот.

— Ах, так! Ах, вот так! — вскрикивала Маруся. — Мочи кренделя!

Наши чайные кружки в их руках. Я схватил чайник, но он был пустой, и я откинул его в сторону, за холодильник. Сияет залитый пол. Глаша поскользнулась и коротконого упала, подпрыгнула на попе. Маруся по-хозяйски, дружески подала ей руку и тоже упала. Я протянул им руки, схватили, потянули на себя, упал, стараясь падать в сторону. Рычал, скулил Кен, отпрыгивая от нас. Клонил головку и лаял.

— Стоп! Стоп, ребята! Нам надо выпить!

Я разлил вина. Вода с кончиков моих волос капала в стаканы.

Сейчас зайдет Сыч, и все…

— Смотрите, как пьют югославы!

— А ты что, югослав?

— Херослав… Ты тормоз, что ли, Глаша?

— Она не тормоз, а медленный газ!

— Да!

Я взял зубами полный стакан вина, отклонил, натянул кадык…

Стекло хрустнуло, и вся моя грудь была в вине.

— Слушайте, этого не должно быть, это же французское стекло, оно не бьется! — мельком увидел, как на черной иконке Серафимыча сияют только золотые нимбы святых, и махнул рукой в душе.

Глаша подкинула стакан, он упал и тоже разбился.

— Невероятно! — сказал я. — Смотрите.

Я взял кусок стекла зубами, надавил и раскусил его. Глаша сморщилась.

— Видели?!

Я включил кран, набрал пригоршню воды и ливанул на Марусю, волосы мокро облепили ее лоб. Ее груди метались под моей майкой, прислонилась к стене спиной. Я изо всех сил прижался к ней, целовал ее мокрое лицо, ее губы, будто пил.

— О, у тебя губы в крови! — сказал я и отер их ладонью.

— Это у тебя губы в крови! — засмеялась она.

— А, да, это когда я стекло кусал, — и почувствовал вкус крови.

Маруся выскользнула. A-а, в туалет. Я набросился на Глашу, прижал ее к стене.

— Отстань, у тебя губы в крови, у тебя губы в крови!

— Обещаю — зимы не будет в нашей жизни! А давайте переоденемся, как на карнавал и сходим еще за вином! — пьяно, развязно и смешливо говорил я. — Пошлите, там наверху моя одежда.

Они переодевались в мою мужскую одежду.

— Я не подглядываю, — сказал я и обернулся. — О-о, боже, что я вижу! Извините, извините, я не смотрю, — смеялся я, отворачивался и снова смотрел, как они переодеваются, как мелькают их руки и вздрагивают сырые груди.