Мы здесь - Майкл Маршалл

Она положила руки мне на плечи и то ли трясла, то ли заставляла меня улечься обратно. Не берусь сказать, что именно, но я удерживал ее напор, пока не унялась ее первая волна гнева или страха. Тогда я, наконец, обняв ее за спину, притянул к себе. Это тоже вызывало боль, но боль иного рода, и я удерживал Крис до тех пор, пока она мне это позволяла, пока не перестала кричать мне в ухо и не дала поцеловать себя в щеку, а затем сама поцеловала меня – все еще сердито, неохотно, но крепко.

Наконец она отстранилась, и я с изумлением увидел, что глаза ее мокры от слез. Я ни разу не видел, чтобы Крис плакала.

– Извини, – сказал я.

– Да ладно. Не твоя вина.

– Перемывать сегодня кости Райнхарту было глупо. Но тот коп рассуждал серьезно, вот почему я уношу отсюда ноги. Райнхарту не составит труда выяснить, где я, а я сейчас не в таком положении, чтобы…

– Джон, ты не видел, какой у тебя вид. Не разговаривал с сиделкой. У тебя сотрясение.

– Значит, тем более мне надо домой.

– Он прав, – произнес чей-то голос.

Я оглянулся и в полутемном коридоре обнаружил высокую темноволосую девицу в черном плаще – ту самую, что послужила своеобразным катализатором всего того, куда мы оказались втянуты (знать бы еще, куда).

Вид у Кристины был виноватый настолько, что я, похоже, понял, куда вечером пролегал ее маршрут.

– Лиззи, – умоляющим голосом спросила она, – ты-то что здесь делаешь?

– Я шла следом, – ответила та. – У нас так заведено.

– Джону надо оставаться здесь. И составить разговор с полицейским.

Лиззи покачала головой:

– Это было бы ошибкой.

Кристина вышла к ней в коридор, и они стали там прохаживаться, давая мне таким образом возможность кое-как соскользнуть с кровати, выпутаться из халата, отыскать свою одежду и влезть в нее. Пока я это делал, обнаружилось, что я весь как есть в ссадинах и кровоподтеках, особенно в области груди. Что до теперешнего моего состояния, то меня сейчас запросто мог сбить с ног малыш в ползунках или разгулявшаяся мышь. Тем не менее, угловато шевелясь (ни дать ни взять марионетка на спутавшихся нитках!), я с этой задачей справился. И даже прикарманил оставленную копом визитку.

– Ну что, – с бравадой возгласил я, валко вышагивая к девушкам в коридор, – как выбираться отсюда будем? Лично я понятия не имею.

– Джон, боже ты мой…

«Я одет, у меня все болит, но обратно раздеваться не собираюсь», – хотел было сказать я, но в голове у меня все вдруг мягко поплыло, и я едва успел опереться о стену.

– Вот черт! – сокрушенно вздохнула Крис. – Ну ладно, пойдем.

Коридор освещался тусклым, синеватым пунктиром ночников. Сиделки нигде не было видно. Лиззи вскинула руку – дескать, оставайтесь на месте, – а сама с невесомой быстротой подплыла к пересечению коридоров и, оглядевшись, подала нам знак следовать за ней. Вот уж от кого я не ожидал получать команды! Но если благодаря этому я выберусь из больницы, то ладно, потерплю.

На пересечении коридоров находился пустующий пост дежурной медсестры и здесь же – указатель, клинышком направленный вдоль одного из коридоров (разумеется, самого длинного) в сторону лифтов.

Мы тронулись с места, но спустя какое-то время Лиззи замедлила ход и стала резко, острым взглядом оглядываться во все стороны, как будто с новой силой во что-то вслушиваясь. Наконец она как будто уловила источник звука и, закусив губу, секунду-другую стояла на месте. А затем махнула рукой:

– Идем.

Крис замешкалась: с одной стороны, ей хотелось благополучно меня отсюда вывести, с другой – узнать, что происходит.

– Что там такое? – спросила она.

– Да ничего, – буркнула Лиззи, направляясь боковым коридором. – Идем, и все. Куда-нибудь туда, где безопасно.

И она заспешила дальше. Кристина пошла за ней, а следом захромал и я. На протяжении коридора через каждые три метра находились двери в отдельные палаты. Все они были слегка приоткрыты, очевидно для того, чтобы дежурный персонал мог ночью заглядывать внутрь, проверять состояние пациентов. Неожиданно Лиззи, примерно в середине коридора, без видимой причины приблизилась к одной из дверей и застыла снаружи с поднесенной к дверному полотну рукой, словно думая, но не решаясь ее открыть.

Ее неподвижность была такой неестественно полной, что секунду казалось, будто она эдакой статуей торчит здесь с начала времен, – как голограмма в пространстве или же на редкость четкий облик сновидения. Но вот девушка снова пришла в движение и легонько налегла на дверь.

До дверного проема мы дошли как раз в тот момент, когда Лиззи уже входила внутрь. Внутри было почти темно: свет исходил лишь от короткой флуоресцентной трубки на дальней стене.

Слева находилась кровать, а на ней полулежал человек с подложенными под спину и голову подушками. Сейчас он спал, и слышно было лишь его пунктирное трясущееся дыхание. Он был бледен, одутловат, а к запястью и к одной ноздре у него шли пластиковые трубки. Таких по пустякам в больницу не кладут. С этим человеком воевало его собственное тело. Тело и время.

Я повернулся, чтобы уйти, чувствуя неловкость от того, что вмешиваюсь в ход его болезни, и тут понял, что в палате есть кто-то еще. В углу здесь стоял развернутый к кровати стул, на котором сидел человек то ли помоложе больного, то ли в несравненно лучшей физической форме. Локти его лежали на коленях, а пальцы были плотно сцеплены. Мерно покачиваясь взад-вперед, он не сводил глаз с мужчины на кровати.

– Билли, – тихо произнесла Лиззи.

Тот не отозвался. Брюнетка положила ему на плечо ладонь:

– Сколько ты уже здесь?

Он облизнул губы:

– Двое суток.

– Что произошло?

– Сердце. Приступ.

– Так ведь ему же всего…

– Я знаю. Знаю. Но к этому все шло. Теперь мне это понятно. Мы с ним вот уж несколько лет не виделись. Я не представлял, каким он за это время стал. Думал, что это я теряю веру, постепенно становлюсь полым. А это был как раз он.

Фигура на кровати задышала тяжело, с натугой.

– Нет, – подаваясь вперед, произнес Билли. – Нет…

Через несколько секунд человек шумно, по-коровьи выдохнул, и ритм подъема-опадания его груди вроде как выровнялся. Лиззи стояла возле кровати, глядя сверху вниз:

– Почему здесь с ним никого нет?

– Да почему, были… Я здесь сам пробыл весь день, только в сторонке, чтобы не мешать. Доктора говорят, что он стабилен, потому и разошлись домой, чуть отдохнуть, переодеться, всякое такое…

– Ну, если доктора говорят, то… Может, все еще нормализуется.

Ее собеседник покачал головой. В скудном свете трубки его лицо выглядело заострившимся, полупрозрачным. Не думаю, чтобы он в эту минуту даже догадывался, что, помимо его знакомой, в комнате находятся еще двое.

– Я это чувствовал, – сказал он. – Не понимал, но чувствовал. Вот почему… вот почему. Это не было моей виной.

Лиззи поглядела на нас.

– Уйдите, – попросила она.

В ней сейчас не наблюдалось ни эфемерности, ни флера позерства. Ощущение было такое, что, если мы сейчас же не уйдем, с нами непременно случится что-нибудь дурное.

– Крис, – произнес я… И тут человек на кровати издал тихий и вместе с тем ужасающий звук. Он как будто бы силился сделать очередной вдох, но вдруг ощутил, что мир ему в этом отказывает.

Еще одна судорожная попытка, и на этот раз, судя по звуку, она ему удалась, но сам воздух внутри тела пошел куда-то не туда, как будто там для него уже не было должного места. Глаза больного открылись, незряче уставившись в потолок, и в них читалось все исчерпывающее знание о том, что с ним сейчас происходит. А поскольку он это знал, его знание неизбежно передавалось и нам.

– Вызовите сестру! – очнулась от ступора Кристина. – Джон, надо…

Последний выдох – такой долгий, что просто удивительно, как могла вмещать в себя столько всего пара легких! Как будто бы из груди исходили не застоялые остатки перегоревшей воздушной смеси, а вся совокупность вдохов, сделанная им когда-то. Все тридцать с чем-то лет воздыханий и чихов, юношеское и детское хлебание воздуха на природе и в классных комнатах, хватание его полной грудью перед задуванием свечек на именинных тортах и даже первый, пробный хлебок воздуха холодного нового мира, дающий силу взреветь во всю мощь новорожденного организма.

Билли – тот мужчина, что вначале сидел на стуле, – теперь стоял. Притиснув руки к бокам, он приблизился к кровати. Глаза его были закрыты.

– Прощай, мой друг, – прошептал он.

Дыхание умирающего иссякло или, во всяком случае, дошло до точки, где уже не могло возобновиться. В жизни человека на кровати происходить теперь было нечему.

В ту же минуту стоящий рядом с ним Билли начал как будто сгущаться. Может быть, что-то случилось с подсветкой, которая на момент нашего входа в палату несколько скрадывала, притушевывала его фигуру, делая ее слегка расплывчатой, призрачной (настолько, что я его поначалу даже не заметил), а теперь он вдруг на глазах начал обретать телесность. Я имею в виду не габариты, а скорее некую явственность.