Четвертая мировая война - Маркос

Г. Гарсиа Маркес: Немного отвлечемся. Вы говорите, что в годы вашей молодости были вращающиеся стулья. Сколько вам лет?

Субкоманданте Маркос: Мне 518 лет… (улыбки).

Г. Гарсиа Маркес: Диалог, который вы предлагаете, должен найти новые механизмы участия народа в принятии решений или вы ждете решений правительства, которые считаете необходимыми для страны?

Субкоманданте Маркос: Вести диалог для нас значит просто-напросто договориться о том, чтобы спор между нами и ними переместился в другую сферу. Экономическая модель не является темой диалога. Вопрос лишь в том, как мы будем вести этот спор. Это то, что Висенте Фокс должен понять. За столом диалога мы не превратимся в фоксистов. То, чего можно добиться за этим столом — с достоинством избавиться от черной маски и чтобы ни я и никто другой не был вынужден обращаться после этого к военной риторике. Задача не только в создании стола, кроме этого, мы должны создать и собеседника. Мы должны создать его как государственного человека, а не как продукт рынка высоких технологий или творение имиджмейкеров. Это непросто. Война была проще. Но в войне намного больше непоправимого. В политике всегда можно что-то исправить.

Г. Гарсиа Маркес: Вы странно одеты: потертый платок на шее и изношенная фуражка. На вас — фонарик, который здесь не нужен, аппарат связи, похожий на какую-то очень сложную систему, и на каждой руке — часы. Это символы? Что все это значит?

Субкоманданте Маркос: Фонарь, потому что нас держат в дыре, где нет света, и радио для того, чтобы мои консультанты по имиджу диктовали мне ответы на вопросы журналистов. Нет. Серьезно. Это — «уоки-токи», связанный с системой безопасности и нашими людьми в сельве, чтобы они могли дать нам знать, если возникнет какая-то проблема. Нам много раз угрожали смертью. Семь лет назад, когда мы взяли Сан-Кристобаль-де-лас-Касас, палиакате был новым и красным. А фуражка — та, с которой я попал в Лакандонскую сельву 18 лет назад. И с одними из этих часов тоже. Другие часы я ношу с тех пор, как начало действовать прекращение огня. Когда время на этих двух часах совпадет, это будет значить, что сапатизм в виде армии закончился и наступает новый этап, новые часы и новое время.

Г. Гарсиа Маркес: Каково ваше видение колумбийского партизанского движения и, в целом, военного конфликта в нашей стране?

Субкоманданте Маркос: Отсюда видно очень мало. То, что просачивается через средства массовой информации: процесс диалога и переговоры, которые сейчас ведутся, трудности, возникающие в этом процессе. По тому, что удается узнать, думаю, что это очень традиционный диалог, в нем нет новизны. За столом сидят двое, и в то же самое время они же сами вводят в действие свои военные силы, чтобы создать себе более выгодную позицию за столом переговоров. Или наоборот, потому что нам не известно, что на самом деле в голове у каждого из них. Может быть, стол переговоров создает более выгодные ситуации для военных столкновений. Мы не обращаем особого внимания на то, что колумбийских партизан обвиняют в связях с наркобизнесом, потому что это не первый раз, когда кого-то обвиняют в этих вещах, а потом вдруг оказывается, что это не так. Мы оставляем за собой право в этом сомневаться. Мы не определяем их как «хороших» или «плохих», но выстраиваем дистанцию между ними и нами, точно так же, как и между нами и другими вооруженными группировками в Мексике, поскольку считаем неэтичным думать, что ради победы революции хороши все средства. Все, включая захват мирных жителей, например. Неэтично полагать, что захват власти любой революционной группой позволит затем считать любые ее действия добром. Мы не думаем, что цель оправдывает средства. В конце концом, мы думаем, что средства это и есть цель. Мы выстраиваем нашу цель одновременно со средствами, ради которых боремся. В этом смысле, цена, которую мы придаем слову, честности и искренности, очень высока, хотя иногда мы грешим наивностью. Например, 1 января 1994 года, перед тем, как атаковать армию, мы предупредили ее об этом. И нам не поверили. Иногда это дает результат, иногда — нет. Но нас удовлетворяет то, что как организация, мы, таким образом, выстраиваем свой собственный стиль.

Г. Гарсиа Маркес: Вы считаете возможным вести переговоры о мире во время войны, как это происходит в Колумбии?

Субкоманданте Маркос: Отсюда очень удобно и очень безответственно рассуждать о том, что там происходит. Успех в диалоге и переговорах невозможен, если стороны не отказались от идеи победить противника. Если одна из сторон использует диалога, как схватку, для того чтобы посмотреть, кто кого положит на лопатки, — этот диалог рано или поздно развалится. В этом случае военная конфронтация переносится на стол переговоров. Для того, чтобы добиться успеха в процессе диалога и переговоров, обе стороны должны исходить из обоюдного согласия в том, что ни одна из них не может победить другую. И нужно найти выход, который будет значить победу для обеих сторон, или, в худшем случае — поражение для обоих. Но прекратится настоящая конфронтация. Конечно, это трудно, особенно для движений, которые существуют уже очень много лет, как колумбийские партизаны. И с одной, и другой стороны — много ран, много неоплаченных долгов, но думаю, никогда не поздно попытаться.

Г. Гарсиа Маркес: И среди всего этого у вас остается время на чтение?

Субкоманданте Маркос: Да, потому что без этого… что нам остается делать? В армиях прошлого военный использовал свободное время для чистки оружия и приведения в порядок боеприпасов. В этом случае, поскольку наше оружие — слово, мы постоянно зависим от этого арсенала и в любой момент должны быть наготове.

Г. Гарсиа Маркес: Все что вы говорите, форма и содержание ваших речей, выдают очень серьезную и давнюю литературную подготовку. Как и откуда это взялось?

Субкоманданте Маркос: Это связано с детством. В нашей семье слову придавалась особое значение. Язык был средством выглянуть в большой мир. Мы научились чтению не в школе, а читая газеты. Мои отец и мать рано дали нам в руки книги, которые позволили увидеть многое другое… Так или иначе, мы осознали язык не как средство общения, а как средство для того, чтобы что-то строить. Это было скорее удовольствием, чем обязанностью. Потом, когда наступила пора катакомб и споров с буржуазными интеллектуалами, слово ценилось мало. Оно оставалось отодвинутым на второй план. Но когда мы попали в индейские общины, язык сработал как катапульта. Ты замечаешь в этот момент, что тебе не хватает слов, чтобы выразить очень многое и это заставляет тебя работать над языком. Вновь и вновь возвращаться к словам, чтобы собирать и разбирать их.

Г. Гарсиа Маркес: А не наоборот? Не оказалось ли это владение словом тем, что позволило открыть этот новый этап?

Субкоманданте Маркос: Получается, как в миксере. Ты не знеашь, что было заброшено туда первым, но то, что уже есть, — это готовый коктейль.

Г. Гарсиа Маркес: Мы бы могли поговорить о вашей семье?

Субкоманданте Маркос: Семья принадлежала к «среднему классу». Отец, глава семьи, — учитель сельской школы в период карденизма,[84] когда, как он выражался, учителям резали уши за то, что они все коммунисты. Мать, тоже сельская учительница, выйдя замуж, переехала к нему, и вместе они стали обычной семьей «среднего класса». Хочу сказать этим, что семья наша не испытывала особых трудностей. Жили мы в провинции, где культурный горизонт ограничен страничкой новостей местной газеты. Большим миром был Мехико и его книжные магазины, потому что это оказывалось самой привлекательной частью в наших посещениях столицы. В провинции тоже иногда бывали книжные ярмарки, и там мы тоже кое-что находили. Гарсиа Маркес, Фуэнтес, Монсильваис, Варгас Льоса (независимо от того, что он думает[85]) — это лишь некоторые из авторов, которые появляются в моей жизни благодаря родителям. Нас усаживали читать эти книги. «Сто лет одиночества» — для того, чтобы объяснить, чем была провинция тех времен. «Смерть Артемио Круса» — чтобы понять, что случилось с революцией. «Накопившиеся дни» — чтобы знать, что происходит со «средним классом». И «Город и псы» был в определенном смысле нашим обнаженным портретом. Все это происходило в нашем доме. Мы входили в мир точно так же, как входили в литературу. Я думаю, что это нас отметило. Мы выглядывали в мир не через кабель новостей, а через роман, эссе, стихотворение. Это сделало нас совсем другими. Такую вот призму поставили перед нами родители, а кто-то другой может поставить призму средств массовой информации или черную призму, чтобы не видеть, что происходит.