Идолы театра. Долгое прощание - Евгения Витальевна Бильченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
3.9. От моего имени, вместо меня, без меня
Травмированный субъект никогда не говорит от своего имени. Он артикулирует свое ущербное «Я» через заместителя, двойника, зеркало – Другого. В психоанализе травмированным является любой индивид, приравненный путем нетрадиционной математики к нулю, выражающемуся через единицу, не равному себе, не тождественному себе[134]. Мы не можем окончательно утверждать исключительно компенсаторную функцию лакановского зеркала: в традиционном богословском дискурсе софиологической рефлексии мира как зеркала Бога Абсолют выражает себя через свое земное отражение не в силу своей ущербности, нехватки, неполноценности, а всецело – от переизбытка. Именно избыток божественной любви побуждает Абсолют к эманации в мир, становящийся зеркалом Господа. Быть зеркалом – потребность человека, который нуждается в том, чтобы отражаться, и в том, чтобы отражать, выполняя одновременно функции Раба и Господина. Равным образом и в классическом искусстве театра, сцены, модерной метафоры автор-творец воплощает свою экзистенциальность в зеркале аутентичного текста, трагически неспособного передать всю полноту (но не ущербность) его замысла. Иначе дело обстоит в перформативном обществе экстатической коммуникации, где травма встречается с другой травмой через посредничество непроницаемого Воображаемого, в результате чего многочисленные зеркальные «Я» выполняют исключительно иллюзорно-компенсационные функции.
В современном информационном обществе человек никогда не демонстрирует себя непосредственно от своего лица. Если понимать под «лицом» обнаженную уязвимость истины Левинаса, у нас отсутствует голос самости. Конечно, мы понимаем, что истина – беззащитна не только в мире информации и симулякров. Истина – беззащитна вообще. Человек с точки зрения психоанализа – это пустота бессознательного, пустыня Реального, страшная пропасть, пробел. В семиотике это называется «нулевой фонемой» – голосом без голоса. В математике ноль – единственное число, которое не равно самому себе, потому что не тождественно, потому что может в позиционной системе счёта выступать отправной точкой любого числа: так, начиная счёт с нуля, условно принятого за единицу, мы получаем девятку в счете до десяти, начиная счет с нуля, принятого за двойку, мы получаем восьмерку и так далее. Человек – это ноль, выражаемый через единицу: Другого.
Человек – актер в собственном спектакле жизни: он идентифицируется под взглядом Другого, «играет» на публику, выполняя предписанные Другим роли, ему нужны аплодисменты и, если хотите, помидоры из зала: кнут и пряник, поощрение и наказание, приз и санкция – это равноценные означающие Отца как Большого Другого, сурового и милостивого. Другой, предоставляя означающее – санкцию или приз, – является инструментом самоопределения как обретения бытийного места субъектности, её статуса. Сомерсет Моэм прекрасно это показал на примере судьбы своей героини Джулии Ламберт, которая играла в жизни, но не лгала на сцене. Быть изменчивой Джулией – это быть нулем, выраженным через единицу, быть пустым субъектом, выраженным через Другого. Все мы – коллективная Джулия, зеркало Жака Лакана, нарцисс, любующийся на воду в состоянии Я-либидо, Алиса в Зазеркалье. Будучи лгуньей в повседневной жизни, Джулия – настоящая только на сцене, в прстранстве произведения искусства. Создавая в своем романе театр в театре, Моэм с восхитительной точностью предсказал современный психоанализ: он противопоставил ложную правду мира правдивой лжи искусства. Мир лжет через реальные события, а театр говорит праву через вымысел. Типизация в искусстве передает через вымышленные фабулы самые глубинные, сущностные, пласты бытия, его архетипы. Конкретизация фактов в мире фальсифицирует его события в реалити-шоу. Если истина – театр, театр – истина. Истина на экране постдокументалистики начинает играть роль самой себя.
Чтобы понять лживый смысл экранной культуры современной жизни, необходимо осознать условность и иллюзорность несколько легитимированных парадоксов. Первый – противоречие между сентиментальностью и жестокостью. Между ними нет альтернативы и нет выбора: сентиментальность служит маской для жестокости, – такова игра идолов театра. Второй – противоречие между вестернизацией и прогрессом: Запад претендует на единственный источник модернизации для «отсталых» народов, как в колониальной, так и в постколониальной парадигме, поэтому он будет пытаться с одинаковой интенсивностью сентиментальности, или что то же самое, с одинаковой интенсивностью жестокости, говорить от их имени. «Альтерглобализм» себя не оправдал, оказавшись либертарианской утопией: мир снова поляризовался, именно потому, что многополярная глобализация (глоболокализация, глобализм, адаптированный под локусы) проявила свою беспомощность под давлением мондиализма.
Третье – противоречие между общим и частным: глобализм как частное всегда маскируется под космизм как универсальное, целое, холическое. Ничего общего с соборностью человечества это не имеет. В крайнем случае мы получаем манкуртство и космополитизм как рыночные симулякры криптокосмического мироощущения глобализма. Четвертое – противоречие между условными «отличиями»: отличие и отличие – это иллюзия выбора между тем же и тем же в ситуации, когда на самом деле такого выбора не предоставляется, ибо рынок унифицирован. Преувеличивать отличия идентичностей субъектов, – значит, играть по правилам мультикультурализма, который является постмодерной медиа-маской глобализма. Преуменьшать эти отличия – это значит – тоже играть в глобализм, но в форме гиперглобализма. В любом случае, мы будем иметь дело с игрой идолов, прямой или опосредованной, или уничтожающей коды культурно-цивилизационной памяти (гиперглобализм), или манипулирующей ими в качестве жандармских инструментов национализма (мультикультурализм), или выставляющих их на продажу в качестве туристических диковинок этнографии (глоболокализм).
В современном мире все означающие – это симулятивно-коммуникативные имена имён, которые утратили первичный сакральный опыт единого онтологического Имени. Одни знаки называют другие. Другие знаки читаются через первые. Это приводит к репрессивному смеховому оптическому опустошению вещей. Наука больше не является независимым экспертным знанием: она превращается в инструмент политикума. Чувство социальной несправедливости через присвоение добровольного общественного участия идолами языка и рынка в глобалистическом оседлывании левых движений оборачивается цифровым рабством якобы свободного человека, способного реализовать свою индивидуальность только за компьютером. Скука, тоска, отчуждение носят престижное имя «креативности». Человек, который не может себе признаться, что он – ущербен, болен и одинок, превращается в креатора, в «активного» и «успешного» героя нашего времени, создающего бесконечное количество симулятивных акций – коммуникативных событий, рождающихся исключительно из дискурса, задающего тренд, бренд, имидж. Человек, потеряв пассивную глубинную способность к созерцанию, уединению и творчеству, мнит себя потребителем и производителем одновременно, воображает себя могущественным «продвинутым» творцом, независимым субъектом купли-продажи собственной пиар-идентичности. Его труд и отдых полностью посвящены этому, безусловно, внешне увлекательному процессу.
Что же на самом деле представляет из себя пресловутая «креативность»? Это – новая форма глобального хуторянства,
