Если красть, то миллион - Елена Арсеньева

– Ладно, проехали. И еще неизвестный тип звонил мне вчера утром, просил часика в три оказаться на кладбище. Клялся, что у него есть какая-то информация насчет смерти Константина. Якобы это окончательно снимает с меня всякие подозрения.

– Во! – в очередной раз изумился Леший. – Тебя что, подозревали в убийстве мужа?!

– Не то чтобы в убийстве, – передернула плечами Соня, – но в пособничестве – определенно. Хотя алиби имелось – не подкопаешься… – Лицо ее потемнело, и она вновь махнула рукой. – Помнишь, Андрей, я еще спрашивала, не ты ли мне звонил? Я ведь хотела освободиться для встречи с этим человеком, потому и отправила Лиду к Евгению. Не могла же я разорваться, верно? И на кладбище нужно, и у Женьки ключ забрать. И решила послать вместо себя Лиду.

– А кто этот Женька таков? – невинно осведомился Леший, косясь на помрачневшего Струмилина. Конечно, тот скорее откусил бы себе язык, чем спросил бы, и сейчас не понимал, благодарен художнику за любопытство или нет.

– Женька – муж моей подруги, – спокойно сказала Соня. – Я ему очень многим обязана, и ей тоже. Они, правда, живут врозь, то сходятся, то расходятся, а я их безуспешно пытаюсь примирить. Беда в том, что они страшно взрывные оба, вдобавок у Наденьки аллергия на собачью шерсть, а Евгений без своего Анри Четвертого натурально жить не может. Он один, говорит, меня понимает и все мне готов простить! И потом у него, в смысле, у Евгения Ионовича, весьма своеобразная манера общения с женщинами: непременно нужно целоваться, обниматься и делать всякие фривольные намеки, хотя только дурочка может принять это всерьез. Женька – ревизор из Управления ЖД, а его жена проводница, и он все время устраивает себе ревизии именно на ее маршруте.

Почему-то мирно они сосуществуют только в дороге, а стоит ступить на перрон – начинают дико ссориться.

– Анри Четвертый – это?.. – начал Леший, и Соня кивнула:

– Ротвейлер Женькин обожаемый. Именно он вчера спугнул Лидиных убийц, а потом удрал куда-то, и где теперь гоняет – никто не ведает. Ох, устроит мне Евгений за него выволочку! И… О господи! – Соня вскочила. – Лида ведь лежит мертвая в его квартире, я как-то все время пытаюсь отогнать от себя эту мысль, а ведь так оно и есть, и с этим надо что-то делать, делать, делать! И я знаю, что именно. Мне придется немедленно ехать в Северолуцк!

Посмотрела на ходики на стене:

– Отлично! Последний поезд без десяти двенадцать – я еще вполне могу успеть. Это скорый – часов в шесть я буду в Северолуцке. А там сразу в милицию. Только надо спешить.

Она вскочила – и снова поскользнулась на мокром полу.

– О господи, этот дурацкий чай! А чем подтереть, не знаю. Я с самого утра хотела подмести, меня как-то успокаивает уборка, но ни веника не нашла, ни щетки, ни тряпки. Выбросила Лида все, что ли?

– У нее тут есть одна хитрая кладовочка, – поднялся Леший. – Там и обувные, и одежные, и всякие другие щетки. Это в коридоре, причем так хитро сделано, что если не знаешь – и не заметишь дверцу.

Он выскользнул из кухни, а затем послышался дикий вопль и грохот падающего тела.

Соня и Струмилин, переглянувшись, вылетели в коридор и увидели Лешего, распростертого на полу под тяжестью… под тяжестью огромного голого негра.

Какое-то мгновение все четверо оставались неподвижны. Потом очнувшийся Леший завозился на полу.

– А ну слезь с меня, дурак! – вскричал он, брезгливо сбросив с себя мосластого чернокожего, и растерянно обратил глаза к зрителям:

– Ребята, ребята, а негр-то… негр-то резиновый!

Лампа в коридоре была тускловата, и со стороны распростертое на полу тело казалось практически неотличимо от живого. И только когда Струмилин легонько поддел его носком кроссовки, то убедился, что Леший прав. Негр с легкостью балерины перекатился на бок, свалив красные Сонины босоножки мощно выпяченным органом.

– Вот это бамука! – не то восхищенно, не то испуганно пробормотал Леший. – Ребята, знаете анекдот? Еще в совковые времена приехали наши коммуняки в какую-то африканскую страну и пошли на митинг. Партийный босс толкает речугу насчет черной Африки, которая должна сбросить с себя клеймо колониального угнетения. «На бамуку! – орут аборигены в ответ, приплясывая и бия в боевые барабаны. – На бамуку!» Другой партиец качает права насчет полного и окончательного перехода всей Африки к социализму. «На бамуку! – радостно вопят угнетенные массы. – На бамуку!» И ушли наши коммуняки с митинга в полной уверенности, что встретили единодушное одобрение чернокожих братьев. А на ночь, согласно законам африканского гостеприимства, главе делегации приводят брюнетку местного разлива. Член КП разделся, а она вдруг всплеснула своими черненькими ручками: «Ой! Такой большой белый вождь – и такая маленькая бамука!..» Но у этого рекордсмена бамука, скажу я вам… ой, пардон! – И Леший с некоторыми признаками смущения расшаркался перед Соней, о присутствии которой, похоже, начисто забыл.

Впрочем, и Соня, и Струмилин вряд ли его слышали. Не отрываясь, оба смотрели на мускулистое латексное бедро, с кривым, выпуклым, каким-то неряшливым шрамом.

И перед глазами Струмилина отчетливо всплыла отвратительная фотография, на которой женщина с золотыми волосами лежит меж черных колен и…

Мать честная! Выходит, на фотографии и Соня не Соня, и негр не негр!

– Вот теперь я верю тебе, Леший, – ошеломленно шепнула Соня. – Верю, что Лидка ненавидела мужчин. Даже не могла заставить себя с настоящим, живым… ни за что!

Она наклонилась и небрежно колупнула ногтем шрам. И порывисто выпрямилась, испуганно ойкнув, потому что «шрам» вдруг слез с бока. Это был никакой не шрам, а искусно наклеенная на латекс заплатка, она сейчас отклеилась, и из-под нее с шипением начал выходить воздух.

Мощные, словно бы и впрямь накачанные анаболиками мышцы «рекордсмена» медленно, но верно худели. Ввалился рельефный живот, опустились плечи, согнулась могучая шея и поникла голова с наклеенным на нее кусочком каракуля – буйной африканской шевелюрой. Дольше всех держалась бамука, но вот обвисла и она. Какая-то минута – и на месте поразительно правдоподобной латексной куклы валялась бесформенная черно-лиловая тряпка.

И вдруг Соня тоненько взвизгнула, прижала ладони к щекам – и согнулась так резко, что Струмилин испугался, что она теряет сознание и сейчас рухнет на пол. Но Соня и не собиралась падать – она хохотала, всплескивая руками, сгибаясь и разгибаясь, выталкивая из себя вместе со смехом несвязные слова:

– Не было там… не было никаких мужиков! Только эти… А они, дуры…

Понимаете, в «Ла ви он роз» везли на тележке гору таких голых уродов, и один какой-то вдруг сдулся… и так вот что там случилось!

В то же мгновение перед глазами Струмилина возникло зрелище великолепно одетых леди и джентльменов, едущих на одной общей тележке, подобно пациентам клиники Стравинского, вот только что не поющих хором «Славное море, священный Байкал», – и он даже схватился за голову, наконец-то постигнув изощренное ехидство Лиды, заставившей взбесившихся с жиру элитарных бабенок обнажаться и всячески извиваться перед толпой мужиков, умело изваянных из латекса, или, как говаривали в старину, из каучука. Проще сказать, перед резиновыми пупсиками!

Право слово, Миша Порываев мог быть совершенно спокоен за честь своей Оксаны. Другое дело, что следовало всерьез встревожиться за ее психику…

– Химик-органик, – потрясенно пробормотал Леший. – Так тебя, этак и переэтак!

– Химик-органик?! – насторожился Струмилин. – Думаешь, без твоего знакомца Бориски тут не обошлось?

– А то! – Леший задыхался от возмущения. – Ну попадись он мне, я ему рожу-то еще больше кулаками намаслю!

– Стоп! – вскинула руку Соня. – Вот что все время хочу спросить и все время сбиваюсь с мысли. Этот Бориска – как он выглядит? Фамилию его не знаешь?

– Помнишь, проводник описывал парня, который тебя пристроил в поезд? – подсказал Леший.

– Смутно припоминаю, а что? – насторожилась Соня, и Струмилина поразило, каким затравленным стал ее взгляд.

– Так вот это – копия Бориски Немкина. И если я все правильно понимаю, он сейчас в Северолуцке. А у меня к нему хор-роший счетец. Так что если ты едешь, Сонечка, я еду с тобой. Только одна просьба – забежим по пути в мою мастерскую на Рождественке, а? Буквально шесть секунд! Я хоть бутербродов в дорогу наделаю, и вообще, есть у меня там одно дельце. Ну, давай одевайся, я подожду.

– Погоди, не суетись, – буркнул Струмилин, испытывая сильнейшее огорчение оттого, что нельзя сдуть Лешего, как того негра, и заставить его замолчать. А также убраться с дороги. – Соня, ты что, этого Бориса откуда-то знаешь? Видела его раньше?

Она взглянула умоляюще, словно бы со страхом, и вдруг глаза стали злые, дерзкие, словно бы Соня на все махнула рукой – и на него, Андрея Струмилина, в том числе: