Цмцерон - Пьер Грималь

Еще одна угроза миру в государстве исходила от другого народного трибуна, Тита Лабиена, который, как мы уже упоминали, с самого начала своего трибуната выступил с обвинением против старого Гая Рабирия. Однако в перечне своих речей, произнесенных во время консульства, Цицерон до речи в защиту Рабирия помещает еще одну — «В защиту Отона»; в «Против Пизона», подводя итог своей деятельности, он эту речь не упоминает. Кое-что мы узнаем о ней от Плутарха. Цицерон говорил о некоторых привилегиях, которые предоставлял всадникам закон 67 года, проведенный Росцием Отоном, — за всадниками закреплялись в цирке четырнадцать рядов, расположенных непосредственно вслед за сенаторскими. Насколько можно судить, до консульства Цицерона такая мера не вызывала общественных протестов. В этом году, однако, когда Росций Отон в один прекрасный день появился в цирке, народ встретил его криками и бранью, а всадники — рукоплесканиями. Возникла перебранка, и пришлось сообщить о случившемся консулу. Он собрал народ у храма Беллоны и обратился к нему с речью, в которой защищал Отона и его закон. Цицерон говорил так убедительно, люди столь глубоко уверовали в справедливость всаднических привилегий, что конец речи потонул в громе рукоплесканий, представление возобновилось и продолжалось до конца в полном спокойствии.

Точную дату инцидента, в ходе которого Цицерону удалось в буквальном смысле установить согласие сословий, определить трудно. Естественно предположить, что он приходится на один из месяцев, в которые устраивались общественные игры. Первыми в годовом календаре были Мегалезийские игры, они приходились на апрель. В апреле Цицерон не располагал фасцами, из чего следует, что он не был в цирке, и народ призвал его не потому, что он отвечал за порядок, а потому, что из двух консулов он был более красноречивым. Во всяком случае, эпизод показывает, что выступление против аграрного закона не уменьшило популярности Цицерона. Отметим также, что речь Цицерона была направлена на защиту привилегии всадников, сословия, к которому принадлежал сам оратор.

Неизвестна нам также и точная дата речи, которую Цицерон произнес в защиту своего друга Гая Кальпурния Пизона, консула 67 года, обвиненного Цезарем в том, что, будучи наместником Нарбонской Галлии, он незаконно предал казни одного галла. Речь не сохранилась. Известно лишь, что Пизон был оправдан.

Речь «В защиту Гая Рабирия», напротив того, дошла до нас полностью. Мы уже упоминали об обвинении, выдвинутом против Гая Рабирия трибуном Титом Лабиеном, по всей вероятности, сразу же по вступлении последнего в должность. Процедура, однако, затянулась, и процесс начался много позже, в мае или в июне. Гай Рабирий был всадник, в ту пору уже весьма пожилой. Обвинение состояло в том, что тридцать семь лет назад, в 100 году до н. э., он якобы своими собственными руками убил мятежного трибуна Луция Апулея Сатурнина. После отречения Суллы Рабирий оказался как бы главой самой крайней аристократической реакции, и популяры неоднократно пытались добиться его осуждения, используя то один, то другой повод. Рабирий действовал по повелению сената, на основе так называемого чрезвычайного сенатусконсульта, который вводил в городе военное положение, отменял на время право апелляции к народу и разрешал убийство без суда и следствия лиц, объявленных «врагами государства». Популяры считали, что сенат не имеет права прибегать к такого рода законам. Процесс Рабирия должен был проходить в народном собрании; осуждение обвиняемого давало возможность лишить сенат грозного оружия, благодаря которому он в начале века с успехом противостоял атакам популяров. Древние историки придерживались мнения, что весь процесс был инсценирован Цезарем, и, хотя не все детали ясны, складывается впечатление, что разыгрывалась некая трагикомедия с заранее определенными фабулой и развязкой.

Тит Лабиен предъявил Рабирию обвинение, которое называлось perduellio и означало государственную измену. Обвинение основывалось на том, что Сатурнин как народный трибун являлся лицом, сакрально неприкосновенным, и, кроме того, получил от консула, то есть от самого Гая Мария, fides publica, означавшую, что среди волнений, которыми был ознаменован конец 100 года, Сатурнину гарантируется жизнь. Perduellio представлял собой в высшей степени архаичную процедуру, восходившую согласно легенде к истории юного Горация — победителя альбанских Куриациев и убийцы собственной сестры. Обвиняемый представал перед двумя судьями, назначенными специально для разбора данного дела. Закон, в сущности, лишал судей возможности вынести оправдательный приговор. После их «решения» осужденного передавали в руки ликтора для совершения казни «по обычаю предков» — после жестокого избиения осужденному отрубали голову топором. К описываемому времени эта архаическая дикость вызывала у римлян глубокое отвращение, и очень похоже, что никто, в том числе и сам Лабиен, не верил в возможность подобного исхода.

Первым актом процесса было назначение дуумвиров. Претор Цецилий Метелл Целер тянул жребий, выпавший на Цезаря и его двоюродного брата Луция Юлия Цезаря. Трудно поверить, что выбор был случаен. Как и предполагалось, Рабирий, осужденный дуумвирами, апеллировал к народу, и по-настоящему процесс начался лишь на этой стадии. Защитниками Рабирия выступали Гортензий и Цицерон. Первый произнес краткую речь, текст которой нам неизвестен, в ней он главным образом излагал факты. Цицерон взял на себя задачу дать фактам политическое и государственно-правовое толкование. Если полагаться на рассказ Диона Кассия, народное собрание (в данном случае — центуриатные комиции) ему убедить не удалось, оно склонялось к осуждению обвиняемого, но тут Квинт Цецилий Метеллл Целер, бывший не только претором, но и авгуром, приказал спустить вымпел, которому полагалось реять над Яникулом в течение всего времени, пока длились на Марсовом поле центуриатпые комиции. По закону, как только вымпел скрылся из глаз, собрание должно прекратиться. Тем и кончился процесс Рабирия. Есть все основания думать, что Метелл Целер вошел в сговор с Цезарем: подозрение вызывает сам выбор дуумвиров, тот факт, что дело предстояло решать изобретателю всей интриги Юлию Цезарю и его двоюродному брату; а поскольку их связи с аристократией были известны всем и каждому, создавалось определенное равновесие между сенаторами и популярами, и сенаторы могли не слишком беспокоиться за исход процесса. Кроме того, благополучное ею окончание лишний раз подтверждало репутацию Цезаря, как человека милосердного и гуманного, которую он усиленно создавал вокруг своего имени и которую годом позже укрепил еще больше благодаря позиции, занятой в деле Катилины. Трудно допустить, что Цицерон не понимал все это; он ясно различал скрытые стороны процесса, потому согласился выступить защитником Рабирия и сумел раскрыть политическую сторону дела. Цицерон предчувствовал, что Риму в ближайшее время предстоит пережить один из кризисов, которые в прошлом не раз заливали кровью его дома и улицы; Цицерон не хотел, чтобы в подобных условиях сенат оказался лишенным самого грозного, на крайний случай приберегаемого оружия — сенатусконсульта о чрезвычайных полномочиях, который в свое время позволил Марию спасти республику, поставленную на край гибели Сатурнииом.