Воспоминания об Илье Эренбурге - Илья Эренбург
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Не раз бывал я у Эренбургов в их квартире на улице Горького. В одну из таких встреч присутствовавший там известный фоторепортер Олег Кнорринг сделал несколько снимков.
Я всегда вспоминаю Илью Григорьевича с признательностью и уважением. И не только за его литературную деятельность, за его "Трест Д. Е.", "Хулио Хуренито" или пламенные статьи эпохи Великой Отечественной войны с фашистами. И не только за теплые личные встречи и доброе ко мне отношение. Я сохраняю самую теплую память о нем как о человеке, для которого был дорог всякий новый росток в искусстве, если он был взращен художником честным и бескорыстным. А кроме того, многое в искусстве я чувствовал, понимал и признавал так же, как и он.
1974
А. Щекин-Кротова
Дружба с художником
Крепче железа и мудрости глубже
Зрелого сердца тяжелая дружба
Илья Эренбург.
IСудьба подарила мне возможность быть свидетелем дружбы между двумя такими разными художниками, как Илья Эренбург и Роберт Фальк.
Некоторыми, особенно мне запомнившимися, эпизодами хочется поделиться с читателем.
С Эренбургом Фальк познакомился в Париже в начале 30-х годов, но сблизились они уже в Москве в последние годы. В Париже Фальк больше дружил с Любовью Михайловной, художницей, ученицей Экстер. Фальк рассказывал, что в Париже Зборовский, друг Модильяни, устроил ей выставку. В Москве Фальк журил Любовь Михайловну, что она бросила работать — не пишет. А в Париже они вместе писали модели, этюды на улицах. "Эренбурга никогда не было дома, я не мог его застать. Он постоянно работал, сидя в кафе. Утром он сидел в кафе "Дю Дом", до 12 часов — внизу в «Куполе», после 12 — наверху в «Куполе». Те, кто хотел его видеть, знали уже, где и когда его можно искать. Возле него сидела Люба и "принимала на себя" подходивших к столику знакомых, болтала с ними, а Эренбург продолжал работать. Мне тоже задавали вопрос: "Где вы "сидите"?" Сначала я не понимал, в чем дело. Выяснилось, что в кафе надо «сидеть» в определенные часы, если хочешь участвовать в жизни, как-то зарабатывать — где-то тебя всегда должны найти маршаны, критики, друзья", — рассказывал Фальк. Впрочем, Фальк обходился без «сидения» в кафе, готовил у себя в мастерской немудреную еду. Сын Фалька Валерик писал в письме бабушке из Парижа в Москву: "Мастерская папина состоит из одной комнаты, в задней части мастерской из досок устроен второй этаж, там находится папина кровать и ванна, я же сплю внизу. Внизу же отгорожена кухня, такая маленькая, что в ней с трудом можно поместиться вдвоем. Готовит папа хорошо, но все такие странные блюда из макарон, творогу, помидоров, яиц, кабачков и т. д." (31 августа 1933 года) 1.
1 Архив Р. Р. Фалька.
Быть может, именно в эту мастерскую приходил Эренбург, смотрел работы. В своей книге "Люди, годы, жизнь" (кн. III, гл. 13) он пишет: "О судьбе Франции, Парижа я думал в небольшой мастерской, загроможденной холстами, рухлядью с "большого рынка" (так зовут парижскую толкучку), кувшинами, глядя на пейзажи Р. Р. Фалька". В романе "Падение Парижа" описание мастерской художника Андре Самба, по всей вероятности, написано под впечатлением посещения Фалька. "Мастерская Андре помещалась на верхнем этаже, и вид оттуда был замечательный: крыши, крыши — море черепицы (она похожа на зыбь); над крышами тонкие струйки дыма, а вдалеке, среди бледно-оранжевого зарева, Эйфелева башня.
В мастерской было тесно, не пройти: подрамники, колченогие стулья, тюбики, стоптанные ботинки, вазы".
"Когда я писал роман "Падение Парижа", на стене передо мной висел парижский пейзаж Фалька. Часто, оставляя рукопись, я глядел на него — дома, дым, небо. Может быть, я не написал бы некоторых страниц, если бы не холст Роберта Рафаиловича" ("Люди, годы, жизнь", кн. IV, гл. 13).
Эренбург жил в Париже чрезвычайно деятельно: писал для советских газет корреспонденции, участвовал в политической жизни, оттуда уехал воевать в Испанию и туда же вернулся, встречался со многими политическими деятелями. А Фальк вел в Париже почти что отшельнический образ жизни: встречался лишь с небольшим кругом друзей, неохотно знакомился с прославленными художниками, дружил лишь с Сутиным, таким же отшельником, как и он сам, и с рано умершим Абрамом Минчиным. Влюбленный в Париж, в его серебристый рассеянный свет, он без конца писал улицы, старинные арочные мосты и набережные Сены, заглохшие парки и бедные окраины. В 1931 году он пишет матери из Парижа в Москву: "Пишу я почти исключительно улицы Парижа, но не тот Париж, который все любят и знают, не Большие бульвары, грандиозные площади, перспективы. Нет, наоборот — серые, бедные улицы, мрачные дома, пустыри и так далее. И нахожу в этом для себя прелесть и поэзию".
"Парижей много, — писал Эренбург, — мы знаем омытый светлыми дождями, сияющий Париж импрессионистов, легкий и нежный Париж Марке; идиллический и захолустный Париж Утрилло. А Париж Фалька — тяжелый, сумеречный, серый, сизый, фиолетовый, это Париж трагических канунов, обреченный и взбудораженный, отпетый и живой" ("Люди, годы, жизнь", кн. IV, гл. 13).
IlКогда в 1940 году приехали Эренбурги из Парижа, мы с Фальком пошли навестить их. Признаться, я несколько побаивалась Илью Григорьевича. Мне казался он очень насмешливым и даже злым. Я не была с ним знакома, но видела его однажды. Это было в 1934 году в один из его приездов из Парижа в Москву. Он написал тогда уничтожающую статью "Откровенный разговор", она была напечатана в газете «Известия», где высмеял обслуживание иностранцев. А я тогда работала гидом-переводчиком в «Интуристе» и чувствовала себя чуть ли не главным заместителем Максима Максимовича Литвинова, — такая ответственность за все, что делалось в нашей стране, лежала, казалось, на моих плечах. Я знала, что Эренбург прав в своей резкой критике «Интуриста», но мне хотелось, чтобы он заметил и положительные стороны дела и своим авторитетом помог поднять престиж советского переводчика. Я написала ему длинное-длинное письмо и с толстым конвертом отправилась в «Националь», где он тогда остановился. В вестибюле я сразу увидела его и узнала по фотографии. Он сидел в кресле, курил одну из своих тринадцати трубок и внимательно читал газеты. Я долго стояла поодаль и смотрела на его профиль. Эренбург показался мне неприступным, каким-то уж очень чужеземным, — у нас тогда никто не носил берета. Плащ на нем был довольно-таки помятый, но весьма заграничного вида. Постояла я тогда, постояла… и не решилась отдать свое письмо. Оно показалось мне глупым и наивным. Да так оно, пожалуй, и было.
На этот раз, к моему облегчению, самого Эренбурга дома не оказалось.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});