Семь сувениров - Светлана Еремеева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Теперь человеку предстоит сразиться с роботом или компьютером внутри или вне себя, чтобы остаться (или не остаться) человеком… Но разобщенный ор толпы заглушает способность человека к сосредоточению, к постижению себя как апейрона, как демиурга. Таким образом, человеку предстоит сражение с толпой внутри себя, с энтропией всеобщего хаоса, с радикальной охлократией. Человеку придется отстаивать свою личность, свою уникальность – перед множественным лицом самого себя. Ему необходима воля к разумному сопротивлению Свободе, которая постепенно мутирует и превращается в Анархию, во Вседозволенность.
Я простил тебя, Веня. Давно простил. Я понял, что ты ни в чем не виноват. И ты не писал никакого доноса. И Константин не писал. И Саша не писала. Я даже вдумываться не хочу в то, кто же его все-таки написал. Это бессмысленно. Это ни к чему не приведет уже. Сам представь. Одно зло неизбежно порождает другое. Если мы осуждаем кого-то, ему мы, возможно, не навредим, но его ребенку, внуку или правнуку можем навредить непременно. Возможно, наша ненависть сделает нас убийцей человека, который родится лет через сто после нашей смерти. Ненависть, которую мы обратим на кого-то, словно ядовитая змея будет полсти сквозь десятилетия, будет убивать своим ядом все вокруг и, в итоге, укусит, обязательно укусит. Необходимо находить в себе силы прощать. Прощать и жить дальше. Иначе жизнь в этом мире не имеет никакого смысла. Будут рождаться новые поколения пропитанные ненавистью своих предков. Будут рождаться только для того, чтобы неизбежно ненавидеть, страдать, убивать или гибнуть. Нужно не обвинять, Веня, все человечество. А прощать все человечество.
Знаешь, я часто вспоминаю, как в восьмом классе мы с тобой ездили в Сестрорецк. Дело было летом. Мы жили у моей тети, совсем недалеко от залива. И, если ты еще помнишь об этом, однажды утром, очень рано, часов в пять или шесть, мы проснулись и пошли на берег. Было еще прохладно, но солнце уже поднималось из-за линии горизонта и начинало припекать. Такое розовое-розовое… Как сейчас помню… Мы сели с тобой на какую-то корягу и молча смотрели, как солнце поднималось над водой. Оно становилось огненным, огромным, похожим на гигантское сердце. Оно пульсировало, с него стекли яркие, горячие краски и заливали пунцовым светом морскую гладь. Где-то далеко плыл маленький серебристый кораблик. Чайки, бакланы и альбатросы кружили повсюду. Мы сидели молча, смотрели то на солнце, то друг другу в глаза… Я слышал, как ты тихо дышал… Мне даже казалось, что я слышал, как пульсирует твоя кровь в жилах, как бьется сердце… Веня, это утро было самым главным в моей жизни… Запомни это. Оно снится мне почти каждую ночь. Оно помогло мне выжить в колонии… Оно поддерживало меня всю мою непростую жизнь… И поверь, именно о нем я буду вспоминать, когда придет мое время перестать быть мостиком и слиться с тем, что мы привыкли именовать Сверхчеловеком…»
Николай оторвался от чтения письма и посмотрел в ту сторону, где лежало тело Волкова. Оно все еще было там, но стало каким-то едва различимым. Оно растворялось, исчезало словно мираж. Николай закрыл и снова открыл глаза. Тело вибрировало, изливало розово-голубой свет, расплывалось в полумраке. Вот он увидел тонкую конструкцию скелета, череп, истлевшую одежду. Тело продолжало исчезать. Кофе, вылившееся из чашки, превращалось в застывшее, въевшееся в паркет коричневое пятно. Внутри пятна виднелись кристаллики сахара. Николай все смотрел и смотрел на Волкова. Вот постепенно и кости скелета стали совсем тонкими, похожими на проволоку, череп истончался, становился похожим на маску. Наконец, когда тело Волкова совсем стало похожим на галлюцинацию или рисунок на шелковой ткани, оно медленно приподнялось, потянулось, встало и, приплясывая, заструилось в сторону открытой двери.
Николай услышал тихую музыку. Она лилась откуда-то из коридора. Сквозь музыку долетал голос. Николай сразу узнал его. Это был голос мамы. За голосом мамы сквозили другие голоса. Он узнал Василису, узнал, голос отца, даже узнал голос Волкова.
– Коля, сынок! – кричала мама. – Ну где же ты? Почему тебя каждый раз нужно так долго звать?!
– Коля! – говорил отец. – Иди сюда!
Голоса расплывались, были похожи на журчание воды. Николай поднялся, оставив письмо на полу, рядом с диваном, и отправился в сторону двери, в том же направлении, куда только что вышел призрак Волкова.
Он шел по коридору. Голоса были все ближе и ближе. Дверь в закрытую комнату была приоткрыта. Оттуда лился голубоватый свет. Краснов протянул руку, толкнул дверь. Она отворилась. Посередине комнаты стояла Василиса. Ей было лет шестнадцать-семнадцать. Она была в джинсовой куртке, розовой футболке, джинсах того же оттенка, что куртка и белых кроссовках. Она смотрела на него неживым застывшим взглядом. Длинные светлые волосы были немного всклокочены. Василиса напоминала манекен или большую куклу. Она покачивалась в разные стороны, как будто ее сносило ветром.
Краснов прошел в комнату и направился к Василисе. Он повернул голову в сторону окна и увидел себя в отражении стекол. Ему тоже было не более семнадцати. На нем был черный пиджак с широкими плечами, узкие вареные джинсы, ворот белой рубашки был повязан узким черным галстуком. На голове возвышался разноцветный начес. Волосы торчали в разные стороны.
Он подошел к Василисе и взял ее за руки. Она смотрела на него, не моргая, не выражая ни одной эмоции. Откуда-то продолжали доноситься голоса мамы и отца. Комната была пуста. Он стал вглядываться. Там, в окнах противоположного дома, он разглядел маму, потом, в другом окне, увидел отца. Они махали руками, звали его. Он отвернулся, снова посмотрел на Василису. Она казалась совсем холодной, почти что мертвой. Он пытался растирать ее руки, но они оставались ледяными.
Наконец он подался вперед, приблизился к ее неживому, уснувшему лицу и осторожно поцеловал ее в губы. Он пристально посмотрел ей в глаза. Ее радужки, словно снежинки начинали оттаивать. На скулы упали капли воды. Она заморгала. Николай увидел, как кожа на ее щеках розовела. Она улыбнулась и
