Проклятие визиря. Мария Кантемир - Зинаида Чиркова

Она помрачнела — вряд ли её выдумка удостоится одобрения царя, а она так надеялась потрясти его, заставить расщедриться на улыбки и похвалы.

Девушки лихорадочно переодевались, суета в доме была необыкновенная, и Мария внимательно наблюдала за всем. Теперь это был молдавский жок, стремительный, яркий, словно вихрь, и ей так хотелось, чтобы он разогнал тоску и скуку на лице Петра...

Бешеный темп музыки застал сидящих за столом врасплох. Первые же аккорды заставили гостей притопывать ногами, покачивать головами в такт напеву, а когда вылетели на лужайку яркие, нарядные, в разноцветных красивых юбках, расшитых безрукавках и блестящих монистах девушки, среди которых волчком кружилась Мария, восторг объял гостей. Особенно усердствовал Пётр Андреевич Толстой — он всё время наклонялся к Петру, указывая на танцовщиц.

Вихревая пляска окончилась так же внезапно, как и началась. Едва поклонившись, Мария и все девушки снова убежали в дверь, чтобы приготовиться к очередному показу нового танца.

Но гости долго ещё хлопали в ладоши, крича, чтобы снова и снова повторялся этот вихревой зажигательный танец, и Марии уже показалось, что, может быть, действительно стоит выйти опять.

Но надо было переодеться: предстояла самая сложная и самая обольстительная пляска — турецкий танец одалисок.

Мария наслаждалась, когда на лужайку вновь выплыли все её крепостные девушки, которым не надо было долго объяснять, в чём особенности этого турецкого танца, — в нём должно было быть так много неги и обольщения, чтобы кровь у гостей зажглась самым горячим пламенем.

Ах, как удивительно играла она своим зелёным покрывалом, то обвивала его вокруг головы, то бросала в воздух, то набрасывала на плечи, то закрывала им лицо!

А её нежное тело само собой извивалось в бешеном танце любви и обольщения...

Рядом с ней танцевали её девушки, но тоньше, стройнее и смуглее не было никого.

Слегка видный из-под сверкающего наряда пупок придавал такое очарование всему телу Марии, что Пётр был не в силах отвести глаз от него.

Он и подумать не мог, что нежная, изящная, суровая на вид, как будто соблюдающая все секреты этикета княжна Мария может быть такой обольстительной, такой соблазнительной.

Всё тело её изгибалось под тягучую турецкую музыку, покрывало взлетало вверх, опускаясь зелёным облаком на всю её фигурку, зелёные шальвары просвечивали и выдавали совершенство её стройных ног, а цепочки и колечки, нанизанные на изящные пальчики и запястья, звенели неотрывно, словно призывая к любви, неге, страсти...

Она была так хороша, так неотразима в этой своей новой роли, что даже Екатерина тихонько сказала одному из гостей:

— Надобно и нам завести при дворе такие танцы, гляди, как выгибается, ровно кошка под летним солнцем...

Угасающий день придавал особое очарование этой танцевальной сценке. Блики от свечей и факелов вырывали из сумрака то руку с браслетами и амулетами, то кусочек живота, почти открытого, то яркий глаз, выделенный красками ночи.

Мария даже не ожидала, что так сильно взволнует всё сборище её танец.

Едва только она и её девушки склонились в низком поклоне, как раздался такой шквал аплодисментов и криков, что лица девушек запылали, — признание всегда радует сердце человека, в каком бы веке он ни жил, в каком бы году ни случился с ним успех...

Они бежали к открытой двери дома, а вслед им нёсся гром, и крик, и топот сапог — не выдержали многие вельможи такого накала страстей и бросились за танцовщицами.

Впереди всех понёсся Пётр — он жаждал прижать к груди Марию, обнять это тонкое, стройное, такое желанное тело, целовать эти обольстительные губы и вглядываться в полыхающие зелёным пламенем глаза.

— Распалили девки наших мужиков, — с усмешкой шепнула на ухо Монсу Екатерина: лишь он остался рядом с ней, все прочие бросились за танцовщицами. — Не выдержали мужики, — хихикнула она.

Одна только она сохраняла спокойствие в этой атмосфере всеобщей похоти и желания, атмосфере, наполненной чарами любви и соблазна.

Ей было достаточно, что рядом сидит молодой, ловкий, красивый Монс, её камергер, недавно приставленный к её двору, тот самый Монс, чья сестра в далёком прошлом была любимой женщиной Петра, на которой он даже собирался жениться, но раскрытие измены повергло её в небытие.

Правда, Пётр жалел Анну Монс и не стал расправляться с нею так, как потом расправился с другой своей любовницей — Гамильтон, не отрубил ей голову, словно бы жалел и её молодость, и её чары, и пусть она вышла замуж за старого и некрасивого австрийского посла, но он мог видеть её и вспоминать былые счастливые часы.

Топот сапог настигал девушек, они разбежались в тесных коридорчиках дома Кантемира, но распалённым вином, сытной едой и страстным танцем вельможам было приятно сознавать, что мужская сила ещё есть в них и лишь спит, задавленная многочисленными дневными заботами и суетой.

Пётр нёсся по тесному коридорчику вслед за Марией.

Она едва успела вбежать в свою комнату, как он уже открыл дверь и встал на пороге.

Вот сейчас он закроет ей рот своими губами, вот сейчас он кинется на неё, даже не раздеваясь, вот сейчас вопьётся он своей плотью в её нежное девическое тело...

Он подбежал к ней, бросил руку ей за спину, другой рукой перегнул её и уже потянулся губами к её сладостным, таким ароматным губам.

И, глядя прямо ему в глаза, почти лёжа на его руке, перегнувшей её спину, она сказала вдруг:

   — А я так давно, люблю вас...

И будто ушат холодной воды вылили на голову Петра.

Ушло вдруг всё — похоть, страсть, исчезло дымное марево, что навалилось на него во время её сладострастного танца.

И увиделась милая девушка с тонкой и нежной душой, оберегающей и её, и его от взбесившейся плоти.

Он выпрямил её спину и, глядя в её сияющие зелёные глаза, сдавленным глухим голосом произнёс:

   — Когда ж ты успела?

   — Я полюбила вас ещё в детстве, вы всегда были рыцарем, добрым, сильным, самоотверженным, сражающимся с врагами, вы всегда были самой заветной моей мечтой...

И теперь ещё он мог бы поднять её, как пушинку, бросить на постель, но нежность и любовь, прозвучавшие в её словах, словно бы обволакивали его какой-то другой, неземной плотью, вызывали в нём ответную нежность и любовь.

И он понимал теперь, что этот кавалерийский наскок возможен только с его Екатериной, но не с этой девушкой, наследницей византийских императоров.

Он столкнулся с чем-то высшим, чему и сам не мог подобрать название, и его похоть и страсть перешли в глубокую нежность и заботу об этом хрупком создании, имеющем такую силу над мужским сердцем.

   — Я всегда мечтала, чтобы вы держали меня за руку, чтобы тепло вашего сердца согревало меня, я всегда, сколько себя помню, любила вас, ваше имя, вашу смелость и отвагу, ваш ум и величавое достоинство.

Пётр слушал и не мог надивиться. Вроде бы те же слова говорили ему сегодня по-латыни братья Марии, вроде бы те же, да не были они согреты внутренней силой и любовью.

И он остался равнодушен к их хвале, выраженной в стихах и на чужом, трудно звучащем для него языке: он понимал, что этот панегирик сочинил сам князь, что братья лишь читают текст, хоть и выразительно и громко.

И он поблагодарил их, поднял, расцеловал, сказал, что они молодцы, пусть и дальше учатся быть такими же умными, как и сам князь Кантемир.

Но ни одно их слово не затронуло самых тонких струн души так, как затронула теперь Мария.

Он видел, что каждое слово даётся ей с трудом, выношено месяцами, а то и годами, понимал, что только женщина, не рождённая в теремном уединении России, может так свободно и так естественно говорить о своей любви...

   — Мы ещё увидимся, — быстро сказал он, — ты переедешь в Петербург, ты будешь при дворе, я не могу допустить, чтобы такая жемчужина, как ты, оставалась в этом проклятом московском болоте... Прости, если я был груб с тобой...

И она улыбнулась и поняла, что разбудила самые лучшие струны его души, что его душа такая же ранимая, как у неё, и немного пожалела его, и поняла ещё одно: отныне и навсегда только он один будет занимать её ум и душу, её сердце и всю её сущность.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

Словно бы испугался Пётр такой нежной и страстной любви, что зазвучала в признании Марии.

Скольких женщин он имел, скольких обнимал со страстью и нежностью, давно притерпелся к тому, что уют и тепло дома создала ему Екатерина, что его любимые дочки ласковы, веселы и беззаботны.

А тут наваливалось такое чувство, и он смутно осознавал, что не хватит у него таких же ответных сил, что давно погибло в нём трепетное отношение к женщине, девушке, и понимал, что не может ответить на такую любовь тем же чувством.