Мир и война - Юрий Хазанов

Юрий не усидел в машине: взошел на широкую площадку перед входом и встал так, чтобы через окно видеть со спины и немного в профиль сидящего за столом полковника и присевшего напротив Злотника.

Все происходило как в немом кино: голосов не было, только мимика и скупые жесты. Но и этого достаточно, чтобы понять: полковник сильно гневается, а Злотник сдержанно оправдывается. Титры вполне могли быть такими:

Полковник. Нарушен приказ, виновный должен понести строжайшее наказание. Вплоть до…

Рука, сжатая в кулак, опускается на стол, голая голова грозно покачивается.

Капитан. Но, товарищ полковник, этот приказ до нас не дошел, и потом, по правде говоря, неужели солдаты не заслужили мяса одной немецкой коровы?

Робкая улыбка, показывающая, что говорящий шутит и в то же время вполне серьезен.

Полковник. Вы меня удивляете, капитан… Ничего не могу сделать. Дознание уже ведется… Кстати, где вы служили до войны? Часом, не в 18-м стрелковом под Винницей?..

Последние две фразы «титров» наверняка произнес кто-то из собеседников, и, если не дословно, то смысл был определенно таков. Возможно только, речь шла не о 18-м, а о 23-м полке и не под Винницей, а в районе Тульчина… Несомненно одно: оба вспомнили, что были однополчанами.

Юрий увидел лишь, как каменный профиль полковника дрогнул вдруг в улыбке, о лице капитана Злотника и говорить нечего — сплошное ликование. Вот полковник встает из-за стола, вот они пожимают друг другу руки, похлопывают по плечу.

Титры:

— А помнишь, капитан?..

— Как не помнить, товарищ полковник. Это в сороковом было, после тех стрельб, верно?..

И потом экран пустеет: оба действующих лица исчезают с него. Юрию виден только массивный стол у окна, большая пепельница, пресс-папье. Кажется, оно еще покачивается от толчка…

Затем он слышит рокот мотора за железными воротами. И вот они открываются, оттуда показывается родная покатая ряшка «форда», он выезжает на улицу, у его борта шествуют живые и невредимые старшина Скрынников и два молодых солдатика.

С крыльца быстро спускается Злотник.

— Едем, — говорит он весело. — Пока полковник не передумал… Материал дознания он порвал. При мне прямо. Сказал, не хочет доставлять неприятности бывшему однополчанину. Вот так.

— Здурово, — говорит Юрий, не осознавая до конца своего везения. — Где же вы с ним служили?

— Садитесь в машину. По дороге расскажу… Агент по снабжению из вас не получился, капитан…

А настоящая трофейная кампания, начавшаяся немного позднее, и связанный с ней ажиотаж прошли, в основном, мимо Юрия. Многие солдаты и офицеры занялись тогда со страшной силой трофейными делами; попросту говоря, стали изыскивать пути и возможности прибарахлиться перед скорым возвращением на родину. Конечно, способы добывания поживы и размеры были весьма разнообразны: солдаты, в основном, обменивали хлеб или табак на зажигалки и часы. А то и просто снимали их с руки у немцев. (Старшина Скрынников на рынке в Вене выменял для Юрия на его табак «Давид Сасунский» швейцарские ручные часы «Аркадия» с покрытыми фосфором стрелками, водо- и удароустойчивые. Это были первые ручные часы офицера Хазанова. Они сохранились у него до сих пор.) Лейтенант Гараль признался Юрию, что обеспечил себя и весь свой Каменец-Подольск лет эдак на двести вперед швейными иголками. Кто-то разжился красивой ложкой, штукой сукна из брошенного дома, но целых «студебекеров», пятитонных громад, груженных под завязку неизвестно чем, никто, конечно, не вывозил. Это была привилегия высокого начальства, и чем выше оно было и чем дальше от места военных действий, тем тяжелее и многочисленнее бывали их победные «трофеи».

Вот, кстати, данные из тайной, но ставшей явной, справки о вывезенных из Германии трофеях только за 1945 год (за вторую его половину): около 22 тыс. вагонов вещевого и обозно-хозяйственного имущества; почти 73500 вагонов строительных материалов и квартирного имущества.

Что такое «квартирное имущество»? А вот что: больше 60 тысяч роялей и пианино; 460 тысяч радиоприемников; больше 188 тысяч ковров; 940 тысяч предметов мебели; 264 тысячи стенных и настольных часов.

И еще: 588 вагонов фарфоровой посуды; 3 миллиона пар обуви; 2,5 миллиона платьев; больше миллиона шляп и кепок…

Ну, и так далее — всего свыше 400 тысяч железнодорожных вагонов!

Да, чуть не забыл: продовольствия больше чем на 30 миллиардов рублей, спирта — свыше 20 миллионов литров. (И по личному запросу товарища Микояна — 186 вагонов отборных вин. Губа не дура!)

Ничего этого народ, конечно, в глаза не видел: часть сгнила, часть разворовали, большую часть распределили в верхах между собой и своими прихлебателями.

Вот, например, что приобрел генерал Сиднев, начальник оперативного сектора Наркомата внутренних дел (по материалам допроса): около сотни золотых и платиновых изделий; 50 дорогих ковров; много хрусталя, фарфора; пять уникальных гобеленов; 32 меховые шубы; 178 меховых шкур; 406 пар дамских чулок; 78 пар обуви; 296 предметов другой одежды… Все это для себя и любимой супруги…

И далеко не всех любителей поживы, или как их еще назвать, судили. Начальник привлеченного к суду Сиднева, генерал Серов, один из рекордсменов-«трофейщиков», нахапавший не намного меньше (если не больше), остался безнаказанным. О таких, как маршал Жуков или писатель Алексей Толстой, и говорить нечего…

Мне могут сказать, что во все времена победители получали трофеи — имущество, продовольствие, женщин, рабов… Да, но когда это было? И потом, как же насчет морали советского человека? А если без плоских шуток, то насчет морали вообще?..

Хотя, если рассуждать совсем беспристрастно, то нет особой разницы между выщербленной кружкой или старыми ножницами, которые Юрий взял в пустом австрийском доме, и мебельными гарнитурами Ризенера и Шератона, а также старинными гобеленами и картинами, вывозимыми из дворцов и богатых домов для подмосковных генеральских и маршальских дач. И то, и другое имеет одно название. Но все же, все же, все же — как сказал тот же поэт…

Один из водителей сообщил Юрию, что возил какие-то ящики с фарфорового завода, где работали несколько наших девушек, угнанных в Германию. Одна из них, Тоня, была даже секретаршей директора. Они и сейчас там живут, только им кусать почти нечего. Зато, добавил водитель, если капитан хочет, можно организовать пару ящиков посуды. Тоня говорит, очень уж из себя хорошая… чашки, блюдца…

Капитан посудой не заинтересовался, хотя солдат по доброте души долго уговаривал. В большей степени капитан проявил любопытство по поводу девушек, а будучи человеком компанейским, особенно в подобных делах, предложил помпотеху Ивасюку поехать с ним, и тот с удовольствием согласился. С собой они взяли побольше еды и две бутылки с трудом раздобытого спиртного.

Тоня оказалась привлекательной ухоженной блондинкой, хорошо одетой — Юрий уже отвык от таких девушек. Едва поздоровавшись, все уселись за стол и сразу оглоушили себя водкой, так что о чем говорили — откуда родом Тоня и ее подруга, как попали в Германию, как им жилось — Юрий почти не помнил. А может, и не говорили об этом — просто ели и пили, пили и ели. И вскоре уже лежали в шикарных комнатах дирекции завода — такими те казались, во всяком случае, Юрию, — на шикарных постелях, и Юрий был очень пьян, и Тоня тоже, но что он отлично запомнил — она позволяла ему все, кроме самого последнего шага, а он и не слишком настаивал — так хотелось спать.

Еще несколько раз наведывался туда Юрий, и каждый раз — беспробудные пьянки с тем же результатом: Тоня не позволяла, как принято теперь выражаться с легкой руки заграничных авторов, «войти в нее». Судя по всему, она совсем не была развращена немецкими захватчиками. Или же отменно умела сдерживать себя, даже в подпитии, а также уходить от всех расспросов о том, как жилось при немцах, приставали к ней или нет, принуждали к сожительству… Теперь Юрий думает, что скорее всего главным чувством, которое обуревало тогда бедную Тоню, был страх — страх перед тем, что ожидало ее после возвращения на родину: может, доходили до нее кое-какие слухи или с ней уже беседовали мужички из «СМЕРШа» и подобных организаций…

Когда к концу лета 9-му автополку приказали отправляться домой, на Украину, кузова большинства машин были забиты репатриированными — в основном, молодыми женщинами; Тони или ее подруг Юрий там не увидел. И особого веселья или радости среди этих людей не ощущалось: из кузовов шли прямо-таки волны неуверенности и тревоги… Впрочем, быть может, это все нынешние выдумки Юрия.

А теперь обратимся опять к его собственным свидетельствам о том времени, запечатленным спустя двадцать лет в рассказе под названием «Принц», который стал одним из его любимых.