Вечный зов (Том 2) - Анатолий Иванов

И вот - давно Иван на фронте. И не перебежал на сторону немцев. У немцев оказался брат Ивана, Федор, которого Алейников считал человеком верным и преданным. Ах, как права, как бесконечно права была Галина, бывшая жена, которая, уходя от него, бросила: "Ты глуп и тупоголов, как..."

- Самоходку они бросили за минуту до взрыва баков с горючим, как доложил Магомедов вчера по рации, - проговорил снова Демьянов. - И к высоте, к Ружейникову, сумели отойти. А немцев мы остановили только на окраине Жерехова.

Начальник штаба дивизии задымил еще гуще, поглядел вверх, за вершины деревьев.

- Боюсь, погибнут твои земляки. А мы помочь пока бессильны... Но останутся живы или нет, надо, я думаю, их всех к Герою представлять. Недавно твоих земляков к ордену Ленина представили. А надо бы сразу к Герою. Ничего, мы исправим это. Обязательно исправим.

Подполковник бросил окурок вниз между ног, раздавил его носком сапога.

До блиндажа начальника штаба дивизии никаких звуков войны не доносилось, стояла здесь ничем пока не нарушенная тишина, в душной тени под соседними соснами жужжали откуда-то взявшиеся две или три пчелы.

- Высоту эту нам приказано завтра к утру взять. А чем? Мы просили подкрепления, а нам из штаба армии прислали только штрафную роту. А что рота сотня с чем-то человек...

- Рота? Штрафная? - откликнулся Алейников. - А ты когда-нибудь имел дело со штрафными ротами?

- Не случалось как-то... Разве нам штрафники нужны? Наша дивизия стоит на стыке двух армий. А, какая это дивизия! В ней едва-едва четыре сотни бойцов осталось. В приданных двух полках тоже всего ничего, одни названия. Дивизия соседней армии от нас почти в двух километрах. Немцы этого еще, судя по всему, не знают. А узнают, нащупают это место - и зайдут к нам в тыл. Тогда что? Заткнуть нам эти два километра нечем.

- Не зайдут. Там непроходимые болота.

- Да, может быть, только этим и объясняется, что немцы пока не ударили с тыла...

Алейников еще посидел, задумавшись. Пчелы под соснами все жужжали.

Загудел, приближаясь, автомобильный мотор, из-за сосен выкатился трофейный "опель-капитан" в маскировочных пятнах. Алейников и Демьянов одновременно повернулись на звук.

- Ну, пора мне ехать, - сказал Алейников. - Своих земляков Савельевых, останутся живы, отыщу как-нибудь... если успею. На днях в тыл к немцам ухожу. Прощай.

- Ты... сам? - удивился Демьянов. - Зачем?

- Ну, зачем... - усмехнулся Алейников, вставая. - Есть кое-какие дела...

Говоря это, Алейников ощутил, как в его ушах тоненько запело, зазвенело, будто какая-то пчела, жужжавшая под соснами, подлетела к самому лицу. Откинувшись к стволу сосны, он во все глаза глядел, как из подкатившей машины вышел сначала ординарец начальника штаба дивизии Бродников, потом длиннорукий верзила капитан, непонятно как уместившийся в машине, затем коротенький по сравнению с ним, хотя тоже кряжистый, неповоротливый, старший лейтенант. Верзила как-то нехотя выпрямился во весь свой двухметровый рост и, медленно раскачивая огромными, тяжелыми, как камни, кулаками, сделал несколько шагов к вставшему навстречу начальнику штаба, поднял широкую ладонь к пилотке.

- Товарищ подполковник! Командир переданной в оперативное подчинение вашей дивизии Сто сорок третьей отдельной армейской штрафной роты капитан Кошкин и агитатор роты старший лейтенант Лыков прибыли для получения боевой задачи.

Капитан докладывал не торопясь, отчетливо выговаривая слова. И каждое слово, казалось Алейникову, тяжелой свинцовой каплей падает на горячую землю, ему под ноги, и взрывается там. Он смотрел на широченную спину Кошкина, обтянутую порыжевшей от солнца гимнастеркой, на огромные лопатки, похожие на крылья большой и сильной птицы, и почему-то думал, что, если в эту спину и ударит пуля, она ни за что не пробьет ее, отскочит, как от танковой брони.

- Кто-кто? - переспросил подполковник Демьянов, выслушав доклад. - Как это понять - агитатор?

- Так у нас называется заместитель командира роты по политической части, спокойно ответил Кошкин, не отрывая руку от пилотки, тоже старой, давно облинявшей.

- Вольно, - произнес Демьянов, с нескрываемым любопытством и даже удивлением разглядывая громадного капитана и старшего лейтенанта. Но те, видимо, давно привыкли к этому, стояли себе, ожидая дальнейших слов начальника штаба дивизии. Руку капитан опустил, но держался все же навытяжку.

Демьянов поглядел на Алейникова. Кошкин тоже скосил свои пронзительно черные глаза, скользнул ими равнодушно по его фигуре и опять стал глядеть в лицо подполковника. "Не узнал", - с облегчением почему-то подумал Яков, ясно понимая, что через какую-то минуту он сам подойдет к нему, поздоровается и все разъяснится. А какие первые слова скажет Кошкин, узнав наконец его, Алейникова? Что будет у него в голосе, в глазах? Удивление? Брезгливость? Презрение?

- Ну, и... сколько вас в роте? - спросил Демьянов как-то негромко, вкрадчиво. - Какова численность?

- Одна тысяча девяносто два бойца, не считая постоянного состава, отчеканил Кошкин.

- Сколько?! - Демьянов даже отступил на пару шагов.

- Одна тысяча девяносто два бойца, не считая...

"А за что нас, Яков Николаевич?"- гудел в ушах Алейникова этот же голос, который докладывал подполковнику о численности штрафной роты. Тогда только этот голос был глуше, он был усталый и от усталости, видимо, равнодушен, хотя печальные, обреченные ноты прорывались в нем сами собой. Тогда он, Яков Алейников, зимней и лунной ночью тридцать восьмого арестовал вот этого человека и председателя Шантарского райпотребсоюза Засухина одним заходом. Ясно, будто это было вчера, Яков припомнил, как он стучался в двери сперва одного, потом другого, как из домов обоих доносился женский и детский плач, когда он их уводил... Потом этот вот капитан с колючими короткими усами, почти полностью поседевшими, тогда безусый, в сапогах, тужурке и старенькой меховой шапке, наблюдал, как дежурный камеры предварительного заключения расписывается в книге в приеме заключенных, и тут-то он негромко и спросил:"А за что нас, Яков Николаевич?"

Алейников, по-прежнему сидя на врытой в землю скамейке, поставил локти на колени, ладонями закрыл щеки и уши. Ладони были горячими, он услышал, как в пальцах толчками бьется кровь. А может, не в пальцах, а в висках...

- Что значит не считая постоянного состава? - будто издалека донесся голос Демьянова.

- Постоянный состав, товарищ подполковник, - это офицеры и сержанты роты. Мы с Лыковым, командиры взводов, помпохоз, старшина роты, медицинский персонал... Всего человек около тридцати, - ровно докладывал Кошкин, опять же нисколько не удивляясь вопросу подполковника. Голос командира роты то отчетливо доходил до Алейникова, то пропадал куда-то, проваливался. - А остальные - переменный, значит, штрафники, заключенные. У нас дело ведь такое: кровью смоет человек преступление - снимаем судимость, отправляем в обычные войска. А в роту поступают новые. Потому и переменный называется.

- Понятно, - сказал Демьянов. - Спасибо, капитан, за разъяснение. Извините уж.

- Это все обыкновенно, товарищ подполковник. Нам постоянно приходится объяснять...

Яков Алейников, чувствуя, как в груди разливается что-то неприятное и холодное, поднялся рывком и шагнул к капитану и подполковнику. Те одновременно повернулись навстречу.

- Здравствуй, Данила... э-э...

- Иванович отчество мое, Яков Николаевич, - так же неторопливо, как рассказывал о составе и численности штрафной роты, проговорил Кошкин. Здравия желаю, товарищ майор.

- Ты... узнал меня?

- Так точно, Яков Николаевич. Еще из машины, когда подъезжали. Глаз у меня зоркий. Рубец-то на щеке у тебя памятный.

Демьянов с изумлением переводил глаза с одного на другого.

- Вы знакомы, выходит?

- Земляк это мой, - промолвил Алейников.

- Как? Еще один?!

- Что поделаешь! Земля, видать, тесновата стала. Значит, рубец? И тоже... по ночам я тебе снился, выходит?

- Никак нет, Яков Николаевич. Думать о тебе частенько думал. А чтоб сниться - нет. Нервы, должно, у меня крепкие.

Подполковник Демьянов слушал этот разговор и ничего не понимал.

* * * *

Спустя час капитан Кошкин, сильно размахивая тяжелыми, как гири, кулаками, нагнув голову, по-журавлиному шагал вдоль улицы деревеньки Малые Балыки, когда-то уютной, видимо утопающей в тополиных зарослях, а сейчас почти начисто стертой с лица земли огненным валом войны. Ступал он тяжело, из-под хромовых, порядком разбитых сапог тугими фонтанчиками брызгала пыль; Кошкин, кажется, с любопытством глядел на стреляющие из-под ног пыльные струйки и негромко рассказывал:

- До самой войны, Яков Николаевич, я сидел... Вместе мы с Засухиным были в лагере строгого режима. Помнишь Василия Степановича-то?

Кошкин поднял голову, глянул на Алейникова. Тот, наоборот, опустил свою.

- Ты прости, Алейников... Ты попросил рассказать, я и говорю.

- Ничего... Ты не жалей меня.