На диком бреге - Борис Полевой

Перешли в землянку. Уселись за стол. Машинально и с аппетитом уничтожая борщ, должно быть не замечая, что она ест, Ганна рассказывала:

— А мы так и вишни в садочке посадим… Лимара Капанадзе, правда, не советует, говорит, первый мороз убьет. А я все-таки попробую. Укрывать их на зиму будем… Як же гарно у нас на Полтавщине, колы в садках вишни цвийтуть… Все биле та рожеве… Та ты не чуешь, чи що?

— Слушаю, слушаю. — Олесь старался прикрыть обиду улыбкой, и улыбка получалась кривая, напряженная: мысль, которая поначалу показалась ему самому странной, овладевала им все больше и больше. Захватывая воображение, она, эта мысль, требовала обсуждения, а Ганна бол-

тает там о каких-то вишнях и ничего не хочет замечать.

А волновало Олеся вот что. Впервые очутившись в забое в роли наблюдателя, он все время видел, как разно работают два одинаковых экскаватора — его и соседнего, где у рычагов сидел уже известный нам «Негатив». Обычно это доходило до него лишь в цифрах, и что там греха таить, где-то в глубине души Олесь испытывал даже приятное чувство оттого, что выработка его «хозяев» так выгодно отличалась от выработки несчастных «негативов». Теперь он видел не цифры, а самих этих людей, видел, как они мечутся в пустых стараниях, как зло посматривают друг на друга, а все вместе на незадачливого своего начальника и как, кончив смену, расходятся, стараясь не глядеть друг другу в глаза.

— Пособить бы им надо, — сказал Олесь брату.

— Им пособишь, — хохотнул Борис, — у них как у Шпаков. Помнишь, наискосок-от Шпаки жили? Все дрались по праздникам. Бывало, батько Шпак кричит старшему: «Сашка, подай топор!» Старший среднему: «Грицко, батько топор требует». Средний младшему: «Юрка, стервец, батьке топор нужен…» Им одна помощь — вместе с «Негативом» поганой метлой из забоя гнать, чтоб дела нашего не позорили.

— Чушь говоришь! — рассердился Олесь на брата. — Люди тонут, а ты мимо идешь.

— Ну, взяли бы да и помогли.

— И помогу…

«Помогу» — это легко сказать. Сколько уже раз Олесь толковал с «Негативом». Началось еще в больнице. Да и теперь вот подолгу беседовали они в перерывах. И опять «Негатив» слушал, кивал головой, со всем соглашался, что-то даже записывал. А все уходило, как в песок, не оставляя следа. И вот сегодня утром Олесь поднялся в кабину соседнего экскаватора. Поднялся и сразу почувствовал: встретили удивлением, недоумением, даже неприязнью. Розовое лицо «Негатива» стало темно-багровым. На потемневшем фоне еще отчетливее обозначились странные белые, будто прозрачные волосы.

— Попробуйте, попробуйте, Александр Трифонович! Испейте из моего стаканчика, — сказал он, неохотно уступая место.

В кабине наступило напряженное молчание. Пять пар глаз следили за каждым движением, и Олесь уже чувствовал, что покалеченная рука плохо слушается, что тут, на незнакомой машине, с незнакомыми людьми вряд ли у него что выйдет.

— Что, Александр Трифонович, невкусно? — спросил «Негатив» и с притворным смирением, сквозь которое угадывалось злорадство, торопливо добавил: — Вот и мне тоже…

Кровь бросилась в лицо Олеся: признать поражение, расписаться в своем бессилии? Да завтра же заговорят об этом по всем забоям. Ну нет, не бывать тому, хлопче. Сосредоточившись, Олесь постарался добиться того гармоничного слияния с мыслями и с машиной, какое сообщало работе истинную красоту, И ничего не получалось. Рука слушалась все хуже. Движения стали причинять резкую боль,

— А вы не надрывайтесь, не насилуйте себя, — громко, явно с расчетом на чужие уши советовал «Негатив».

И кто-то из его людей насмешливо фыркнул:

— Известно: чужую беду руками разведу. Олесь вспыхнул. Он уже понимал, механизмы не отлажены, управление не отрегулировано. Пока все это не приведешь в порядок, ничего не добьешься, а тут еще рука. Встать и уйти? Завтра же раззвонят по всем забоям. «Ах, дьявол, что же делать?»

Насмешливый голос опять произнес сзади:

— Чужой ворох ворошить. — только глаза порошить.

Олесь все-таки остановил машину, поднялся. «Негатив» стоял, опустив прозрачные ресницы. Остальные откровенно и напряженно ухмылялись.

— Рука вот не зажила, — с трудом выдавил из себя Поперечный стирая ладонью пот со лба. И тут же услышал:

— Это вам не пенки-сливочки снимать.

— Хватит! Поразвязали языки. Знаете же, что у Александра Трифоновича производственная травма. — «Негатив» с трудом скрывал свое торжество. Вместе с Поперечным он вылез из кабины и зашептал: — Убедились? С такими орлами, как ваши, всю землю перекопать можно. Вон они как без вас вкалывают. А с моими разве только за гробом ходить.

Он говорил тихо, но до кабины его слова все-таки долетели. Оттуда послышалось:

— За твоим гробом с полным удовольствием. Лицо «Негатива» будто кровью омылось, уши стали свекольного цвета.

— Ну, не сволочи, а?.. Паразиты, чужеспинники.

— …Зачем так о людях, — начал было Олесь.

— Люди! Разве это люди? — В словах «Негатива» звучала ненаигранная печаль. — Я тут подсчитал финансы. Прикинул заработок — ну и в «Индии» домишко заложил… А с такими разве заработаешь? До крыши дом поднял, а на шифер денег нет… Горю…

«Индия» — так прозвала людская молва поселок индивидуальных застройщиков, что начал расти на север от основного массива. Олесь никогда там не был, но знал, что такой посёлок существует. Появилась даже автобусная линия, которая так и называлась Котлован — «Индия».

— В долги по уши влез, — сетовал «Негатив». — Вам это разве понять? А вот сели бы в мою кабину, поработали бы с моими обормотами — сразу б все перья пооблетели, как у кенаря с плохой пищи…

Никогда никто не наносил Поперечному такой обиды: «пенки-сливочки», «перья пооблетели»».. Хотел людям помочь, а они… Не оглядываясь, дошел Олесь до своего забоя, взял у брата мотоцикл и, несясь по развалившейся дороге, сердито думал: «Если бы не рука, показал бы я этим чертям работу». И вдруг пришла мысль: «А что, может быть, действительно показать! Оставить своих на Борьку, пересесть на их драндулет, да и показать…»

Там внизу, возле потока, который с грохотом ворочал камни, нес бурелом, Олесь снова и снова возвращался к этой мысли. Многое было против. Легко ли бросить своих хлопцев — первый на строительстве экипаж коммунистического труда… Как он гордился, когда они все поднялись вслед за ним — в Дивноярске начинать все сызнова! Борис с третьего курса техникума ушел, двое хлопцев расстались с девушками. Такие люди! И их бросить? Но коммунистический труд — это значит думать не только о себе. Хлопцы опытные, неплохо работают с Борькой, а те… Вон они, будто наядренный чирей — дотронуться нельзя… «А что, в самом деле, если показать чертям чумазым, как это он пенки-сливочки снимает?..»

Вот об этих-то беспокойных мыслях и хотелось поскорее рассказать Ганне, рассказать обстоятельно, неторопливо, заново переживая, уже вместе, все, что сначала его обидело, затем озадачило, а теперь вот увлекло. Так уж у них было заведено. И именно так — обстоятельно, представляя всех в лицах и даже изображая эти лица, рассказывала ему жена о том, что она сегодня пережила.

— Постой трошки, Гануся, — в который уже раз пытался он останавливать ее и, видя, что это не получается, выпалил: — Я решил от своих хлопцев к «негативам» уйти. Понятно тебе это?

Ганну будто остановили на бегу — такое у нее на лице появилось выражение.

— Шуткуешь ты? Як це можлыво? — воскликнула она, как всегда в минуту крайнего волнения переходя на родной язык: — Да почему?

Почему? Этого Олесь и сам в ту минуту не знал. Решение пришло само собой, в сумбуре чувств. Но, еще не отдав себе отчета, почему он на это идет, Поперечный уже знал, что сделает именно так и уже никому не удастся его от этого отговорить.

— Олесь, Олесь же, — трясла его жена за руку. — Ведь шутишь. Ну, скажи: шучу… Хлопцам-то какая обида. У них только и разговору: вот Трифоныч вернется. Ну зачем тебе это, зачем?

— А разве людям помогать не надо? — задумчиво ответил Олесь.

— Да на кой бис сдались тебе эти «негативы»? Хлопцы — свои ребята, своя семья. Ты их поднял, а эти? Что тебе до них? И ещё — не молодые же годы! О себе подумай. — Женщина чуть не плакала.

— Не надо, Гануся, — сказал Олесь, ища по карманам сигареты. И добавил, вздохнув: — Это уже решено

Он вышел из землянки. Лишь с третьей спички удалось ему закурить, «Ну вот и жинка уже знает. Теперь самое тяжкое — известить хлопцев», — думал он. Во тьме, сотрясая землю, грохотал поток. То, что давеча мелькнуло лишь как некое предположение, как тема для обдумывания, для разговора с женой, уже отвердело. Хлопцы выгребли на стремнину, управляются без него. А «негативы» — они весь забой назад тянут, им нипочем одним не подняться, изверились, крылья опустили. Грохот потока не заглушал и малых весенних звуков. В зарослях можжевельника тихо журчал ручеек, пробивавшийся к большой воде. В кронах деревьев, в темноте продолжал жить неумолчный, по-весеннему тревожный шум. Сквозь ветви просвечивало несколько бледных огней, двигавшихся в одном направлении. Это обитатели Зеленого городка ехали заселять новые дома на улице Дивный Яр. Хлопнула дверца автомашины. Послышались знакомые голоса. Среди них выделялся голос Бориса. По-обыкновению своему, он на весь лес рассказывал что-то, что казалось ему интересным. Олесь торопливо притушил о ноготь сигарету: в таких делах лучше рубить одним взмахом. Он втоптал окурок в грязь и решительно двинулся на свет фонарика, опускавшегося по тропинке.