КАМЕРГЕРСКИЙ ПЕРЕУЛОК - Владимир Орлов

В Брюсовом переулке, на службе, Павел Степанович Каморзин о происшествии с Соломатиным речь не заводил. Соломатин, естественно, ему ни о чем не напоминал. Иногда только Каморзин бормотал в его присутствии: «Она вернется! Она вернется!» Работников в Брюсовом переулке Каморзин удивлял своей унылостью. Будто запекся внутри него провинившийся крокодил. Впрочем, никто над ним и не насмешничал. Себе вышло бы дороже. Газет они особо не читали, если даже кто и вылуплял глаза на размахивавшего руками на экране Мельникова, то вряд ли употребляемая им фамилия мыслящего пролетария Каморзина была соотнесена с личностью звероподобного, бровастого коллеги, деньги от жильцов к которому, кстати сказать, по-прежнему прилипали. К тому же в программе Мельникова Каморзина в кадре не было. Он страдал в помещении. Оно и к лучшему. Рассудительный Соломатин и тот сомневался, не повредился ли Степанович разумом. Недавние слова Каморзина, произнесенные с воодушевлением: «Ведут, Андрюшенька, доктор, в наше товарищество газопровод, ведут, не отменили, значит эти-то, из района и области, они-то с расчетами, уверены в том, что она вернется!», сомнения Соломатина не отменили. Напротив. Хорошо хоть Каморзин не расспрашивал о презентованной им штуковине. Поиски ее Соломатин уже не вел. Нет ее и не было. А если и была, то выброшена в урну на Большой Никитской.

Но не эту ли штуковину имел в виду Ардальон Полосухин, говоря о некоем приобретении в Средне-Кисловском переулке?

Кстати, подумал Соломатин, надо предупредить дворника Макса, произведенного им в есениноведа Юлдашева, о том, что Квашнин намерен купить известный дом, и тогда вещицы в подвале станут собственностью миллионщика.

Вспоминая о воспарении бочки, Соломатин думал прежде всего о Елизавете. Из-за нее он отправился на «Дачный праздник». А так, на кой сдалась ему эта бочка, какую, по уверениям Макса, и мыши обоссали? В прежних своих беседах с Каморзиным Соломатин исходил из сострадания к блажи напарника. Поддакивал ему по деликатности. Хотя помнил мысль Сенеки: «Сострадание есть слабость болезни». Насчет болезни утверждение античного язычника Соломатин не разделял. А слабость? Что ж, слабость здесь присутствовала… Сам же он в собственных рассуждениях уклонялся от оценки блажи Каморзина. Но теперь, когда блажь эта стала чуть ли не всеобщей, когда десятки людей, а с явлением толкователя Мельникова на экране - и тьма их, начали относиться к феномену бочки всерьез, кто с интересом, кто с корыстью, кто с ехидством, но ехидствовали при этом не по поводу курьезного фантома, а в связи с чем-то реальным, когда мятая жестянка, обмоченная мышами дворника Макса, и вправду превратилась в примечательную историческую реликвию, неважно какую, но порождавшую брожение в умах, теперь вся история с бочкой вызывала раздражение Соломатина.

Бред какой-то, восклицал Соломатин. Опять же про себя. В какое время мы живем, восклицал.

А в твое собственное, отвечал себе Соломатин, время, в наше время, которое представляется тебе и не только тебе - мерзким, противным, постыдным, вертляво-колотушным, неприятным для порядочных людей и угодным для пройдох и себялюбцев. Время соломинок, за которые не всем дано ухватиться, а потому хороши для успокоения отлетающие бочки и божьи коровки с обнадеживающими эротическими возможностями. Ласковый самец полтора часа сползает с партнерши, чтобы не обидеть ее деловитостью окончания акта.

Нет, надо забыть о среднекисловской бочке и божьих коровках.

До среды надо забыть и об Ардальоне Полосухине.

Надо думать о Елизавете. Впрочем, что значит - надо думать? Он и так не перестает думать о ней. То есть именно в отношениях с Елизаветой и следовало искать теперь смысл (или оправдание) своей житейской суеты. Поиски эти требовали поступков. А совершать поступки Соломатину все еще не хотелось. В смирении и затворе пребывать ему было, пожалуй, комфортно. Да и Елизавета, подтрунивая над ним на «Дачном празднике», подтрунивая все же колко, советовала ему и далее сидеть в своем затворе.

Не издевалась. Он бы и не позволил. Не издевалась. Но задирала. Да еще и легенды о Карабахе и Балканах с умыслом подбросила недотепе Нечухаеву. Отчего же недотепе? Аккуратненький, стильно-ладный даже кавалер из нынешних тусовочных интеллектуалов. Может в любом ток-шоу порассуждать на любую тему. Может даже оспорить точку зрения о происхождении жизни заезжего мыслителя М. Веллера или осадить вертуна Отарика, подшутившего над самой Катей Лель. Но недотепа! И потому недотепа, что не поехал отдыхать с Джимом (Костей) Летуновым, а главное с Елизаветой в прохладные места из-за какой-то педантской дряни - адресного расхождения в судьбе измятой железяки. У такого удач не будет. Такие из-за одного добавленного пальца становились раскольниками и с удовольствием сжигали себя в скитах. И он, Соломатин, бывал подобным идиотом. Недотепа, идиот… Зачем браниться-то? Зачем принижать человека хотя бы в мыслях? А тут ревность, сказал себе Соломатин, ревность. Ведь не он, а театральный критик Нечухаев прибыл в сад Каморзина сопровождающим. И видно, давно обретался вблизи Елизаветы, раз его знал папаша Летунов. Хотя вполне возможно, таких кавалеров возле Елизаветы было несколько, а этот выпросил у нее приглашение на дядину дачу, следуя профессиональной дури, не Елизавета была ему желанна, а бочка-самозванка, какую требовалось публично испепелить.

Эко тебя зацепила Елизавета, сказал себе Соломатин, если ты целую гипотезу выстраиваешь по поводу одного из ее кавалеров! Зацепила…

Там в саду Соломатин, естественно, разузнал номера телефонов Елизаветы. Усердий не прилагал. Сестрицы Каморзины были тут как тут. И все слова кузины, понятно, слышали. Соломатину вручили листочек с тремя номерами - домашним, рабочим, сотовым.

А звонок к Елизавете Соломатин оттягивал.

И знал почему.

Нынешняя его влюбленность была известного ему рода. Это была влюбленность в свою влюбленность. Подростковое чувство у бывалого человека. Это тебе не страсть Мити Карамазова. А случалась в жизни Соломатина и страсть. Подростковая же влюбленность (у взрослого мужика - тем более) тем хороша, что и несчастья ее, и недоступность цели приносят удовольствия. Герои куртуазных романов Кретьена де Труа, и рыцари Артурова стола лелеяли влюбленность в свою влюбленность. Дамы, подарившие им шарфы или засохшие розы, оставались для них натурами неясными, воздушными, никаких телесных утех не обещали, случались среди них и страшилы, а рыцари чудесно существовали со своей любовью, толкавшей их на турниры, в путешествия к дремучим лесам, где их поджидали драконы и ядовитые медведи.

Влюбленность Соломатина ни к каким подвигам пока не подталкивала. Нечухаев в драконы не годился. Нынешняя влюбленность была тихая, хотя и упрямая, но она подталкивала к играм воображения и мечтаниям. Какие-либо действия Соломатина и встречи с Елизаветой игры воображения и мечтания могли отменить.

А этого не хотелось.

«Ну ладно, - решил Соломатин, - вот встретимся с Ардальоном, и если он предложит мне дело, тогда и посмотрим…»

Решил, как вздохнул.

Встречу Ардальон назначил ему в рюмочной на Большой Никитской. «Это в двух шагах от вашей службы…» Рюмочную Соломатин, конечно, знал. Вблизи Брюсова переулка держались два заведения, где можно было недорого и вкусно перекусить - шашлычная в Калашном переулке и вот эта рюмочная. Жанрового соответствия, кстати, здесь не соблюдалось. Это скорее была не рюмочная, а нечто среднее между рестораном и харчевней. В отличие от Калашного здесь угощали блюдами русской кухни. Публика заходила приличная. Рюмочная была рекомендована иностранцам как место безвредное для организмов и безопасное. Никаких разборок здесь не происходило. Рекомендацией для колеблющихся была и утвержденная у двери под стеклом вырезка из «Вечерней Москвы» - «Встретимся в рюмочной», в ней сообщалось, что частыми гостями и друзьями хозяев являются знаменитые люди - художница Татьяна Назаренко и актер театра и кино Станислав Любшин. Несколько раз Соломатин забредал сюда вечером с Павлом Степановичем Каморзиным, когда дневные добычи или удачи подвигали к легким застольям. Обедать же «всухую» (ну допускалась кружка пива) заходил часто.

Ардальон, к удивлению Соломатина, в рюмочной его поджидал. Красный шарф спадал с его плеча к полу, на британского шофера столетней давности он уже не походил, брюки и рубаху, как Агалаков у Каморзина, имел модно-мятые, а вот головной убор и обувь его Соломатин сразу разъяснить себе не смог. Шляпа его, уложенная рядом на стул, была, похоже, альпийская, с серым пером (ястреба, может?) сбоку, то ли от тирольского пастуха, то ли от Вильгельма Телля. Туфли же на первый взгляд могли показаться клоунскими. Во всяком случае, по понятиям Соломатина, такие туфли носили шуты ранних Людовиков и доколумбовых испанских королей. Длиннющие, из тонкой кожи, с загнутыми, чуть ли не в полметра носками, явно чем-то набитыми.