Какое надувательство! - Джонатан Коу

— Вообще-то мне было не помешало часок-другой посидеть в одиночестве с блокнотом, если не возражаешь. Меня сегодня просто переполняют замыслы.

Наглая ложь — но единственная причина, которую Джоан сочла бы уважительной.

— Ну что ж, — сказала она. — Не хочу мешать вам с Музой. Но если ты пишешь новую книгу, дай мне слово.

— Какое?

— Разумеется, что я буду первой читательницей.

Я криво улыбнулся.

— Ну, это дело долгое. Сомневаюсь, что она увидит свет в ближайшем будущем. А тем временем мне нужно еще кое над чем подумать — я собираюсь заняться документалистикой. — По выражению лица было трудно определить, впечатлило это признание Джоан или покоробило. — Мне предложили работу — написать хронику одного весьма высокопоставленного семейства. А это совершенно другое дело, если хотите знать.

— О! И кто бы это мог быть?

Я назвал фамилию, и Грэм презрительно и недоверчиво фыркнул.

— Этой стаи упырей? Сильно же вас в таком случае прижало — вот все, что я могу сказать. — И он скрылся в кухне, унося наши тарелки с остатками превосходной „парминьяны“ Фиби. На ходу он чуть слышно бормотал: — Уиншоу, значит, а? Умора…

Джоан посмотрела ему вслед расширившимися в недоумении глазами.

— Чего это он так? Что особенного в этих Уиншоу?

Она повернулась ко мне за разъяснениями, но реакция Грэма всерьез ужалила меня, и я надулся.

— Ты поняла, что он хотел сказать? — спросила она у Фиби. — Ты об этих Уиншоу слыхала?

Фиби кивнула.

— Слышала о Родерике. Арт-дилер. Несколько недель назад должен был приехать к нам и прочесть лекцию об искусстве — точнее, о том, как художнику выжить на рынке. Но так и не объявился.

— Н-ну, Майкл, — произнесла Джоан, — ты у нас темная лошадка. Я хочу все про это знать. Рассказывай, я настаиваю.

— Ох, да это все…

Жестом она упредила меня:

— Не сейчас, погоди. Тебе нужно поработать, я понимаю. Нет, завтра у нас на всю историю будет масса времени. Целый день.

Звучало зловеще.

— Правда?

— Разве я тебе не сказала? Мне удалось взять отгул, поэтому мы можем устроить пикник в долине — ты и я.

— Мм. Славно как.

— И лучше не на тоскливой машине поедем, а покрутим педали.

— Какие еще педали?

— Да-да, Грэм разрешил тебе взять его велосипед. Правда, мило с его стороны?

Грэм зашел в столовую собрать приборы и мстительно осклабился.

— Очень мило, — ответил я. — Еще как мило. А погода будет хорошая?

— Забавно, что ты вспомнил, — сказала Джоан, — потому что к вечеру обещали грозу. Но у нас все будет в порядке, если выедем заблаговременно. Я подумала, если мы встанем, скажем… в шесть…

Всякая воля к сопротивлению покинула меня.

— Почему бы и нет? — сказал я, отдавая Грэму вилку и пустой бокал.

В ту ночь я никак не мог заснуть. Не знаю, в чем дело — в густой летней духоте или просто в мысли, что наутро придется подыматься ни свет ни заря, — но я больше часа проворочался на тахте, и каждое новое положение оказывалось неудобнее предыдущего, пока не осталось последнее средство. Встать и найти что-нибудь почитать, выгнать из головы утомительную спираль мыслей, намертво закупорившую мозги. Однако внизу никакой литературы не нашлось — кроме той, что я привез сам, да трех-четырех вегетарианских поваренных книг на кухне. Мне же требовалось совсем другое — что-нибудь легкое, но увлекательное, и я сразу же поймал себя на мысли о детском детективе, который откопал в комнате Джоан. Следовало захватить его с собой, когда была возможность.

Через десять минут я понимал: единственный выход — пробраться к ней в спальню и стащить книгу.

Мне повезло. Дверь была приоткрыта на пару дюймов, а шторы, судя по всему, раздвинуты, и комната хорошо освещалась с улицы. Шкаф стоял у самого входа, поэтому скользнуть к нижней полке, не потревожив Джоан, не проблема. Я приостановился на площадке на пару секунд, прислушался, осторожно открыл дверь пошире и шагнул внутрь. Времени было примерно половина второго ночи.

Джоан лежала на спине, и кожа ее в серебристом сиянии фонарей отсвечивала серым. На ней не было никакого ночного белья, а покрывало она во сне сбросила. В последний раз я наблюдал нагое женское тело восемь лет назад и, наверное, не погрешу против истины, если скажу, что настолько красивого не видел вообще никогда. Верити была стройной — крепкая кость, маленькие груди; по сравнению с ней Джоан, бесстыдно разнежившаяся пред моим жарким взором, казалась чуть ли не аморально изобильной и соблазнительной. Мне в голову пришло слово „щедрость“: щедрое тело — в тяжелом изяществе пропорций, в той бесхитростной готовности, с какой оно отдавалось моему взгляду. Я стоял, пригвожденный к месту, и мне чудилось, что несколько этих грешных мгновений — самые восхитительные, самые нежданные и самые волнующие в моей жизни. Однако все закончилось слишком быстро. Джоан шевельнулась, повернулась ко мне, и я попятился на площадку, не издав ни звука.

3

— Ты посмотри на эти руки, — говорила она, раздраженно прищурившись и щипая себя, пока бледная кожа не покраснела. — Как у итальянской крестьянки. Я все время успокаиваю себя, что все дело в генах, поэтому нет смысла сетовать.

Она густо намазала малиновым джемом ломоть грубого хлеба и откусила, затем вытерла рот бумажной салфеткой.

— Ты считаешь, я слишком толстая?

— С чего ты взяла? Вовсе нет. Видишь ли, тело — такая штука, с которой должно быть удобно. Ему не следует быть какой-то определенной формы.

Должен признать — форма тела Джоан занимала в тот день все мои мысли. Стояло еще одно жаркое летнее утро, и чтобы доехать на велосипедах до какого-то подобия равнины, нам потребовалось почти два часа. Едва добравшись до первого места, которое Джоан сочла подходящим, мы растянулись на земле, и следующие несколько минут, невзирая на усталость, я остро осознавал, с каким ленивым наслаждением Джоан потягивается, как вздымается и опадает ее грудь, пока она переводит дух, насколько тонка ее голубая с розовым блузка с подвернутыми рукавами, вылезшая из джинсов. Сам я обливался потом и шумно сопел. В начале путешествия я не был уверен, что вообще доеду до конца. Джоан выбрала маршрут, постоянно шедший в гору, и всякий раз, когда мы выезжали на развилку, предпочитала дорогу покруче. Иногда подъем оказывался настолько свирепым, что я едва удерживался в седле — так трудно было двигаться дальше. (Что там говорить — никакой зубчатой передачи на велосипеде Грэма не было и в помине.) Но чуть погодя уверенность моя укрепилась, и ехать стало полегче. А вскоре и местность выровнялась: в одном месте нам вообще попался сказочный отрезок дороги — под уклон, но не слишком круто, как раз чтобы немного разогнаться, снять ноги с педалей и лететь, подставляя лицо ветру, свистевшему в ушах, такому крепкому, что в уголках глаз закипали сладкие слезы восторга. На мгновение я почувствовал, что тяжкое бремя лет, ломавшее мне спину все эти годы, соскользнуло и мы снова стали детьми — Джоан и я, несемся по сельской дороге к ферме мистера Нутталла. Она потом сказала, что я даже завопил от радости. Я этого не осознал.

— Ну? — спросила Джоан. — Такты расскажешь мне об этом твоем таинственном проекте?

— Все пока еще неточно, — ответил я и выложил все о необычайной встрече в поезде.

Джоан ахнула, когда я дошел до того места, когда в одном со мной вагоне оказывается читательница моего романа:

— Поразительно! — воскликнула она.

Когда рассказ подошел к концу, ей захотелось узнать:

— Так она, наверное, хорошенькая, эта женщина, Элис?

— Да нет, не особенно.

Удивительно, насколько трудно мне это далось. Сам рассказ вызвал в памяти красоту Элис, и Джоан сразу показалась такой же простой и нескладной, как мне примерещилось на перроне. Я попробовал отбиться от этого ощущения, но не получилось: меня пробило дрожью желания, едва я вспомнил смех и дразнящее приглашение, которое заметил в глазах Элис.

— Замерз? — спросила Джоан. — Не может быть.

Мы немного поговорили об Уиншоу, о моем писательстве, и это как-то навело нас на истории, что мы с нею сочиняли в детстве.

— Наверное, здорово, — сказала Джоан, — если подумать, что когда-то я сотрудничала с известным писателем.

Я рассмеялся.

— „Джейсон Голавл и убийства в Хэмптон-корт“. Интересно, что стало с тем шедевром. Ты ведь его не сохранила, правда?

— Ты же прекрасно знаешь, что единственный экземпляр остался у тебя. И ты наверняка его выкинул. Ты всегда к таким вещам безжалостно относился. Даже за той фотографией обратился ко мне.

— Снимок я не выбрасывал, он потерялся. Я же тебе говорил.

— Не понимаю, как он мог просто взять и потеряться. Честное слово, не понимаю. Я же помню, что все свои рассказы про Джейсона Голавла ты выкинул, когда у тебя начался период научной фантастики.