Живи! - Артем Белоглазов

Но раз уж друг этого Ленни тоже подтвердил существование зависимости и почти добился своего… Неужели я не пойму, в чем дело? В задумчивости грызу карандаш. Нужна верная посылка: не фразу надо искать — слово. Второе число ключа — буква! Приступим, вот первая запись:

Я начинаю это повествование со слов классика: «Вся наша жизнь — игра».

Четырнадцатый знак — пробел. Тьфу ты, пропасть! Где твоя логика, Влад? Считаю без пробелов — получается буква «В». Делаю отметку и пробегаюсь по остальным страницам. Много мороки с двумя последними числами. Наконец буквы записаны: «ВСПЬБ». Увы, это не слово и не аббревиатура: мягкий знак в аббревиатурах не встречается. Снова тупик! Раздраженно переворачиваю страницы.

— Не с того начинаешь, — сказала она. — Ты всегда начинал не с того, в этом твоя проблема.

Записки сумасшедшего: это уже где-то с середины. Чокнутый доктор из Лайф-сити ведет свой дневник. Но что-то настораживает меня, отзывается в памяти. Не с того начинаю? А с чего еще можно начать отсчет? Где указатели? Вот нормальные записи: история моих похождений, путевые заметки, вот — галиматья, бред, среди которого, как ни странно, мелькают порой и толковые мысли. Не с того начинаю? А с чего? Может… с записок сумасшедшего? Тогда второе число точно — буква. Не строка: последние из них должны располагаться приблизительно на сорок седьмой и сорок восьмой страницах от условно первой. А дневник заканчивается на сорок пятой. Строк не хватит! Единственный разумный вариант — считать буквы. Ответ близок, и я готов ухватить его за хвост.

Дрожа от возбуждения, берусь за карандаш. Итак, первая страница — та, с которой идут абсурдные записи. Необычные попадались и раньше, но идиотские… Чем же ты так примечателен, Лайф-сити? Зачем я стал марать бумагу нарочитыми глупостями?

— Каса-атик, — сказала она мне.

— Каса… — ответил я.

— Что? — спросила она. — Что ты хочешь этим сказать, Влад?

— Нашла каса на комень.

— Но почему именно на «комень»?

— Буква заблудилась, — говорю я и, натурально, начинаю плакать. — Заблудилась буква!

Еще проблема: запятые и тире считать? Нет, вряд ли. Должно получиться слово из пяти букв — какие там запятые и тире? Значит, считаем только буквы. Четырнадцатая — «Л». Подчеркиваю. Переворачиваю страницу.

Я? Я Блюхера убил?! Нет! Быть такого не может! Я обожал Блюхера. Он лучшим моим другом был. Кто угодно, только не я.

Всё просто: отмечаем нужную букву, и — порядок. Переходим на девятую страницу.

Ненавижу гопников. Не то чтобы нет людей хуже, стоит вспомнить политиков, но гопники — намного отвратительней. Политики хотя бы делают вид, будто им не известно, что в стране творится, а гопники, особенно оранжевые и миротворцы, творят это сами.

Чуть сложнее, но терпимо. Выделяю нужную букву и пролистываю дальше. Головомойка начинается с тридцать седьмой страницы: слишком много букв надо отсчитать. Как бы еще со страницами не напутать. Пронумеровать их, да и всё, ну вот — уже лучше. Веки чугунные, и я постоянно ошибаюсь, хотя записываю после каждой строчки количество букв, а затем перепроверяю несколько раз.

Вчера с Иркой слушали радио. (23)

Действующие лица: я (Влад), Ирка, радио. (29)

Радио: Говорит радио «Бубнеж»! (23)

Я: Диктор сказал «Бубнеж»? (19)

Ирка: Мухоморов объелся? Он сказал «радио «Рубеж»! (38)

Радио: Сообщаем официально… (23)

Ирка: Пиво будешь? (14)

Я: Отрава это, а не пиво. Моча горного козла. (33)

Радио: По официальным источникам… (28)

Ирка: Другого нет. Ты совсем не ревнуешь? (32)

Я: Из-за этого парня? Вы же только гуляли. (31)

Заканчиваю в твердой уверенности, что выделил не то. Но терпения проверить еще раз просто не хватит. Последнюю букву считаю упрямо и тупо. Раз-два-три-четыре-пять. Семьдесят, семьдесят один… сто пять, сто шесть… двести тридцать два, двести тридцать три… Буквы пляшут и сливаются в жирные кляксы. Но как ни крути, получается одна и та же буква. И слово, складывающееся из этих пяти букв необычайно просто. Похоже, я раскусил загадку дневника. Нелепую тайну, которую сокрыл ото всех и в первую очередь от себя. Почему?

И что, черт побери, это значит?!

А друг Ленни, Ярослав Иржмек? Какое слово нашлось бы в его записях?

Я не догадываюсь — знаю! Слово на ту же букву «Л»…

Ведь это — всего лишь игра, верно? В играх не бывает чересчур сложных правил.

Затаив дыхание, я прислушиваюсь к храпу за стеной. Но храп оборвался, в доме — мертвая тишина. Там, за стеной, тоже прислушиваются: что я сделаю? как поступлю?

Беги! — шепчут стены. Спасайся! — гудит потолок и давит, давит, давит на плечи. Буди Иринку, хватай за руку и уноси ноги!! Ведь единственное, чему ты научился в этом прекрасном новом мире, — бежать!

Нет, на этот раз я не побегу.

Собрав волю в кулак, выхожу в коридор. Долго не решаюсь войти в комнату Ленни, но преодолеваю страх и толкаю дверь.

И вижу его, печального русского демона с обмякшими крыльями, вижу пол, который устилают черные перья, и вижу глаза — запредельно чужие, синие глаза на смутно знакомом лице. Это лицо Лютича, Ленни, кого угодно, но только не литератора Пончикова. От мешанины образов кружится голова. У меня подкашиваются ноги, и я падаю на колени. Не хватает никаких сил выдержать чужеродность этого существа, его ослепительную тьму, что я видел раньше лишь во сне. Это существо слишком чужое, слишком не-человек.

Слово в моем дневнике: «Лютич». У покойного Ярослава — «Ленни». Но имена — только ключ… такой простой ключ, всего пять букв, зачем было исписывать ради него десятки страниц, заполнять их бессмыслицей?

Чужак открывает рот и говорит, говорит, говорит… Мучительно, страстно. Изливая всю скопившуюся боль. Но я не понимаю его. Я различаю отдельные звуки, звуки складываются в слова, слова — в предложения. Язык мой, родной, но я не понимаю…

Речь демона полна абсурда, как и мои записи. Чтобы понять, надо постигнуть логику мира, для которого жизнь — не более чем игра. Чтобы понять, я должен добровольно окунуться в сумасшествие.

Имя — ключ, записки — дверь.

Выбор невелик — пройти и постичь, или…

Глаза чужака ослепляют, я хватаюсь за голову и кричу от нестерпимой боли. То есть мне кажется, что кричу — на самом деле из горла вырывается слабый хрип. Из прокушенной губы сочится кровь.

— Почему… — шепчу я, — ты не стал просто Лютичем?.. С Лютичем я бы смог поговорить…

Демон качает головой: нет, не смог…

Он прав. Лютич не сумел бы объяснить. Чтобы понять, я должен хотя бы приблизиться к восприятию чужака. Стать на время не-человеком. Сойти с ума.

Дневник — дверь. Имя — ключ.

Выбор прост и абсурден.

Поднимаюсь с колен навстречу обжигающему, вечному пламени рая.

За окном звучит радио. Тут только одно радио: радио «Бубнеж».

— Из официальных источников…

Тут все источники — официальные.

Позвольте представиться: Савелий Пончиков, неудавшийся писатель, а теперь — простой дворник. Да, вы не ослышались, я — дворник. Мету тротуары, поливаю теплой водичкой вмерзших в лед ангелов: ангелы не успели улететь в теплые края, мне жаль их. Не успели давным-давно, и с тех пор здесь царит вечная осень. Я дворник с большим стажем, нет места, куда бы я ни пролез со своей метлой. Но за пределами изведанной территории начинается зловещий лес, лес бетонных огрызков, именующих себя зданиями, и костяных рук, устремленных к низкому, выкрашенному лазурью своду. Я страшусь бетонного леса, его геометрически правильных линий и недвижимого воздуха, в котором, как в густом бульоне, плавают тени давно умерших людей.

Настоящих людей мало, все они притворяются ангелами, а кто-то — аггелами, и поклоняются Богу, обитающему в каменных дебрях. Я не верю в Бога, но побаиваюсь: вроде бы я ему сильно задолжал. Словно бросая вызов угрюмому лесу, я выхожу на его закованные в асфальт улицы, пристаю с расспросами к теням и ангелам. Ищу умников и выуживаю у них информацию, чтобы расширить свою территорию, изучить и отвоевать у Бога новый квартал.

Я люблю гуманитариев и терпеть не могу технарей: однажды после разговора с программистом меня полночи рвало ноликами и единичками.

У пересечения Оранжевой улицы с площадью Миротворцев днем всегда людно. Ночью здесь только вóроны: плюются огнем, каркают, носятся над перевернутой статуей Литератора в центре площади. Днем можно встретить молодых способных авторов, они бродят вдоль лотков, забитых пухлыми томами, что принадлежат перу разложившихся классиков. Авторы ищут свои книги и не обращают друг на друга внимания. Но их книг нет и не предвидится, поэтому многие уходят в запой. К двум пополудни статуя обращается фонтаном свежих идей; струи искрятся драгоценными камнями, притягивая к себе голубей, молодых авторов и шмыгающих под ногами кроликов. Кролики тысячами прыгают в фонтан и, захлебнувшись идеями, тонут. Я выбираю место за пыльным столиком в кафе под открытым небом. Неспешно цежу пиво. Прислушиваюсь к разговорам. Жду, когда настанет нужное время.