Доктор Вера. Анюта - Борис Николаевич Полевой
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Петелька, верная петелька, – слышится вдруг из угла, где лежит Кислякова.
Ух, с каким бы удовольствием я вцепилась в глаза этой гадины!
15
Две ужасные новости.
Ланскую брали на допрос. Вернулась необыкновенно быстро и в таком состоянии, что мы не сразу решились с ней заговорить. Ей дали очную ставку с Винокуровым, и он при ней снова показал, что они вместе обязались стать резидентами гестапо в Верхневолжске.
– Но это же ложь! Ложь! – закричала Ланская следователю. – Он лжет.
– Нет, так было, Кира Владимировна, – ответил Винокуров и даже, как сказала Ланская, спокойно, назидательно добавил: – Только чистосердечное признание и полное разоружение могут облегчить нашу вину и нашу участь…
– …Я смотрела на него во все глаза, – рассказывала нам Ланская. – В своем ли он уме? Не знаю… Самое страшное, доктор Верочка, это то, что он почти не изменился – был, как всегда, суховат, корректен, деловит… Чудовищно, чудовищно!..
Ланская сморщилась и закачалась, будто преодолевая нестерпимую зубную боль.
– Но и не это самое страшное. Вы знаете, что сказал мне этот человек? Такое и Достоевскому бы в голову не пришло. – Она стремительно вскочила с табурета и тут же со стоном бессильно упала на него. – Следователь, ну тот, который постарше, этот комок нервов, он зачем-то вышел, оставив нас наедине. Может быть, у них это прием, не знаю, только он вышел. И вдруг этот человек зашептал: «Я люблю вас, Кира Владимировна. Я не могу без вас. Вы отказались бежать. Ради вас остался и я, хотя знал, что мне угрожает… Я слишком люблю вас, пусть мы уйдем из жизни вместе». Я так была ошарашена, что не успела даже плюнуть ему в морду. А тут открылась дверь, вернулся следователь. Он, этот человек, смолк, а я сижу, будто на меня потолок обрушился. Сижу и не могу говорить… «Уйдем вместе», а! Потом, когда я обрела дар речи, его уже увели… Он чудовищно оклеветал меня, видите ли, во имя любви… Он хочет, чтобы я легла вместе с ним в его поганую могилу…
– А что ж, любишь кататься, люби и саночки возить! – раздалось из тихого уголка нашей камеры. Но я как-то на эти слова не обратила даже внимания, так поразил меня рассказ.
– Этот старый мул, он сквозь пальцы смотрел на все мои увлечения, потчевал коньяком моих поклонников, питая отвращение к напиткам, спаивал меня, и не только спаивал – хуже: «Вы – королева театра», «Вы – новая Ермолова», «Новая Савина», «Лишь мне видны все сверкающие грани вашего таланта…» И все это он делал, чтобы я от него не уходила… А тут, видите ли, не может оставить меня одну на земле.
– Так вы бы и сказали об этом следователю.
– Сказала, – устало произнесла Ланская. – Он даже, кажется, записал. Но какой же психически нормальный человек в это поверит?.. Вы-то хоть верите?
– Я не психиатр, я хирург. Но сейчас я вам верю.
– А мне кажется, что не верите и сейчас. Вы ведь недоверчивое существо.
У меня просто кружится голова! Ужас какой-то. Этого гнусного психопата на куски разорвать мало. А у меня ощущение, будто Ланская даже довольна, что именно так он объяснил свою гнусную клевету. И еще меня поразило, что она как-то сразу после этого рассказа об очной ставке и будто даже с не меньшей горечью поведала и другое. Оказывается, ее где-то там проводили мимо зеркала. Она заглянула в него и теперь поражена переменами в своей внешности.
Действительно, вянет на глазах. Вянет просто катастрофически. Но об этом ли ей сейчас думать? А она думает, мучается.
– Ну, какая же я теперь героиня? Мне комических старух играть. В грузовике все время закрывалась. Вдруг кто-нибудь увидит, какой стала Ланская. – И опять стонала, будто от зубной боли. – О-о-о! Для актрисы моего плана внешность – это все. Обаяние даже больше, чем талант. Ведь написал же один рецензент, что я во всех ролях играю самое себя, разные стороны моего характера… Помните, это ведь у Флобера – «Эмма Бовари – это тоже я…»
Мы с Валентиной взапуски стали разубеждать ее. Она, кажется, поверила, немного успокоилась: там, где висело это зеркало, было действительно темновато.
Между тем острый солнечный лучик, пробивающийся через дырку в фанерном щите, снова расцвел на голой коричневой стене ярким бликом. Она подняла руку, как бы желая поймать этот лучик.
– Вот он опять пришел ко мне, стенной маленький заяц. Хочет проститься, – вздохнула. – Спокойной ночи, заяц… Иди… я тебя догоню.
А потом вдруг стала расспрашивать меня, что переживает человек, умирая:
– Вы доктор, вы должны знать.
– Не приходилось. Опыта нет.
– Петля, конечно, противно… Помните, как тот старый человек, он, кажется, ваш родственник, тогда великолепно дрался на машине, чтобы умереть не в петле… Вот это мужчина! Как он тогда в этого Севку Раздольского стулом залепил… От пули, наверное, ничего: мгновенная боль, и все. Страшна не боль, мучительно ожидание. А лучше всего, наверное, уснуть и не проснуться. Погодите, кто это сказал: «Спать лучше, чем не спать, умереть лучше, чем спать, а еще лучше не родиться…»
Вечером меня взяли на допрос к следователю Кожемякину. Он был не то болен, не то устал, держал меня недолго. Уточнил только, сколько раз была у коменданта и по каким делам, встречалась ли я один на один с Шонебергом и как я объясняю, почему этот барон раскланялся со мной в день казни на площади, почему, за какие заслуги, отвел меня на «почетные места»… Нового в этих вопросах не было. Я сама в первый же день обо всем этом написала. Не понимаю, зачем ему опять это понадобилось. Когда он листал дело, я заметила – письма в нем нет, и вообще о письме не было сказано ни слова. Когда меня уводили, он наклонил голову и сказал: «Будьте здоровы…» Что бы это могло значить?
А с допроса меня везли на грузовике вместе с этим попиком с мочальной бородкой. Он совсем скис, запаршивел и не очень даже распространялся насчет бога. Зато от него я узнала, за что сидит эта крыса Кислякова, и даже поняла, почему она внушает всем такую неприязнь.
Знаешь, Семен, кто выдал гестаповцам детей инженера Блитштейна, Раиных сестер? Представь, эта гадюка. Оказывается, женщины в семидесятом общежитии, в том огромном, что на «Большевичке» зовут «Парижем», пряча их, перетаскивали с этажа на этаж, от одной к другой. У Кисляковой хранились вещи девочек, которые какая-то добрая душа перенесла с квартиры Блитштейнов. Ну вот, из-за этих вещей, должно быть, эта мразь и навела полицаев на след детей. Двух схватили, а Раю не нашли. Но она была в списке. Ее снова и снова принимались искать, и спасло ее лишь то, что Зинаида привела ее к нам.
Грузовик, на котором нас везли, уступая дорогу колонне танков, залез в кювет. Его
