Дата Туташхиа - Чабуа Амирэджиби

— Как курица и яйцо, не так ли? — засмеялся Каричашвили. — Вахтанг, перестань злиться и скажи, что было сначала — яйцо или курица?

— Мой швейцар, дидубиец Арчил, говорит, что сначала был петух, — сказал Гоги.

— Он прав, так и было на самом деле, — сказал Арзнев Мускиа со смехом, — не будем мешать господину Сандро, он говорит так интересно.

Шалитури сидел с мрачным видом, думаю, он сам не понимал, почему все еще находится среди нас.

— Что мы называем нравственностью? — продолжал Каридзе. — Мне кажется, нравственность — это та внутренняя сила, с помощью которой личность управляет своим поведением, подчиняет его каким-то нормам, упорядочивает, что ли… Во всяком случае, сочетает свои желания с интересами своего народа, своего государства…

— Упорядочивает и управляет в той мере, в какой обладает нравственностью, не так ли?.. — на этот раз Каридзе прервал я.

— Ты прав, Ираклий, именно так, — ответил он и продолжал — Маленький народ не сможет создать своего государства, если государство это не будет необходимо человечеству или хотя бы значительной его части. Каждое государство имеет поэтому свое международное и историческое предназначение, свою функцию, что ли…

— Это еще не все, — опять вмешался Элизбар Каричашвили. — Сначала должна возникнуть историческая необходимость самой функции. Кроме того, народу, принимающему на себя ту или иную миссию, нужны для этого талант, энергия, воля к борьбе и одолению.

— Разумеется, Элизбар. Начнем тогда вот с чего, — продолжал Каридзе. — …Смотрите, что получается. В одной из областей земного шара — в Закавказье, скажем, — возникла потребность, а следовательно, и историческая необходимость создания государства. Возникла независимо от того, кто населял эту часть суши. А населяли мы, грузины, и осуществили эту необходимость — создали государство. Фундамент христианского государства Грузии был заложен благодаря тому, что мы взяли на себя роль крайнего бастиона христианской цивилизации на Востоке. С другой стороны, для Персии и Византии мы были той силой, которая сдерживала напор северных кочевников, устремляющихся к югу. Одновременно создание государства внесло порядок и устойчивость в нашу жизнь. По грузинской земле пролегли и скрестились на ней большие торговые пути, развилась национальная экономика, которая обрела большой вес в азиатской торговле. Но чтобы жребий, выпавший на нашу Долю в истории мира, был нами исполнен, мы были вынуждены постоянно отражать нападение врага, вести постоянные войны, и потому наше государство было построено как государство военное. Отдельная личность повторила функцию государства и стала осуществлять его миссию — отражение врага. Война стала для человека основным занятием, его повседневной жизнью. Я говорю — жизнью! Жизнь — это процесс добывания духовной и материальной пищи, а нравственность — сила, организующая этот процесс. Удачи и беды гражданина находились в прямой зависимости от бед и удач государства. Желать чего-нибудь для государства значило желать этого для себя. Отсюда возник и с течением времени утвердился моральный принцип: сначала я отдаю народу и государству все, что имею, а уж после этого беру у них столько, сколько сумею охватить или сколько мне дадут или подбросят. Разумеется, с точки зрения высокой справедливости подобный принцип ничего не стоит, но тогдашнее человечество пребывало на этом уровне, имея свое представление о справедливости. Так или иначе этот нравственный принцип был порожден функцией нашего государства, а сформированная веками нравственность оберегала и сохраняла в свою очередь государство. Я говорю о том, что утратила наша нация. Госпожа Нано сказала святую правду — мы утратили любовь к вольности, к стране, к государству… Потеряли те основы нравственности, о которых, мой дорогой Элизбар, я говорил так долго, и к тому же иностранными словами. А тост мой будет коротким. Гоги прав. Когда наши предки побеждали чужеземцев, их вела любовь. Тогда у грузин и других народов близкой к ним истории в фундаменте жизни была любовь. Любви под силу всё восстановить и всё исцелить. Я пью за такую любовь!

Сандро Каридзе приник к своей чаше и, не торопясь, с паузами, ее опорожнил.

Все мы с увлечением его слушали.

— Это очень важно, — сказал я, — что в те времена в фундаменте жизни была любовь. Я не числю себя знатоком искусства, не берусь судить, но, по-моему, все самое прекрасное в грузинской музыке, в литературе, в народной поэзии, — все, что мы любим, появилось как раз тогда. И никогда в них ложь не одерживала победы, никогда насилие не подымалось на пьедестал. Великодушие и самопожертвование — кровь и плоть нашего искусства.

— Возьми хотя бы тот же «Мравалжамиери», — поддержал меня Гоги. — И слова и музыка создавались именно в ту пору.

Тут и Нано включилась в общий разговор.

— Слова и мелодия этого гимна, — сказала она, — утверждают: восстановить то, что уничтожено враждой, нельзя без вражды и ненависти… И тут Вахтанг, конечно, прав. Но при одном условии: что ненависть — результат любви, а не зависти, эгоизма, жадности, алчности, властолюбия или других низменных стремлений.

— Если это так, — подал голос Шалитури, — тогда зачем надо было колотить чашки о мою голову.

Все мы сделали вид, что в возвращении Шалитури к общей беседе нет ничего неожиданного. Да и реплика его прозвучала совсем безобидно. Все, по-моему, были рады этой размягченности.

В это время Арзнев Мускиа начал говорить, глядя на Нано:

— Я вспомнил басню, она не наша… Смертельно ранен лев, из груди его льется кровь, а вокруг торжествует стая шакалов, радуясь, что лев умирает и труп достанется им. Лев не может стерпеть их ликования и, собрав последние силы, бросается на шакалов, раздирает их в клочья. И шакалья кровь лужей стекает к его ногам. Изнемогающий от долгой борьбы лев бросается в эту кровавую лужу. По басне получается, что кровь врагов и завистников должна исцелить льва, вернуть его к жизни, — Арзнев Мускиа на секунду запнулся и продолжал — Вы все знаете грузинское стихотворение «Орёл». Великий человек написал его, Важа Пшавела, по-моему, самый великий из современных грузин. Ему не пришло в голову исцелить раненого орла кровью воронья. Потому что, кончив так свое стихотворение, он призвал бы к насилию и мести. А он не хотел, он не мог. Сколько ни читай, сколько ни повторяй эти строки — в первый раз, в сотый раз, — и всегда одно чувство — любви к орлу. Любовь к слабому, к обреченному — вот к чему взывает поэт. А бог с избытком наделил его этим даром — даром понимания, даром сострадания. А когда нам передается его чувство, значит, он доверяет нам. Знает, что твой поступок тоже теперь будет продиктован любовью, и потому он не учит, не диктует, не заставляет. Так, верно, во всех великих творениях, я только не подумал обо всех.

— Нет, ты думал, — горячо сказала Нано. — И все увидел глубоко, как есть на самом деле.

— Все это прекрасно, — объявил Каричашвили. — Но кто же станет делать дело, если мы будем говорить до рассвета. Нано, теперь твой черед. И следующий тост пьем двумя чашами, а то Арчил и Ерванд вышвырнут нас отсюда как трезвенников.

— Не потому ли тебя в последнее время все чаще называют большим артистом, что ты целиком посвятил себя другому искусству, нашему, застольному, грузинскому? — пробурчал Сандро Каридзе.

— Я художник, Сандро, — с огорчением ответил Каричашвили. — Когда я был молод, меня увлекла сцена и шквал аплодисментов. Но разве я знал свой жребий, разве понимал, что такое высокое искусство!

— А теперь ты понимаешь?! — усмехнулся Каридзе.

— Теперь понимаю! — сказал Каричашвили. — Высокое искусство, Сандро, это — совесть. Не имею права играть плоско! Это прежде всего. И я не имею права лгать людям. Лгать соотечественникам, сбитым с истинного пути трагедией их истории, толкать их в яму… Поэтому я играю не всё… Уж год, как репетирую новую роль. Может быть, на это уйдет еще год. Не знаю… Но выйду на сцену только тогда, когда смогу показать то, что возвышает душу. И если по глазам зрителей я пойму, что достиг своей цели, то слушать аплодисменты в театре останешься ты, а я побегу сюда, чтобы выпить вина и поговорить с Гоги и Ервандом о грузинской борьбе. Давай, генацвале! Называй меня бывшим артистом… Чего можно ждать другого от такого циника, как ты. Я не возражаю… Нано, голубушка, — он повернулся к Нано. — Мы слушаем тебя! А ну, слушать! — загремел его голос.

— Нет, не сейчас, — сказала Нано. — Мне хотелось бы еще послушать Сандро Каридзе, пусть он поделится с нами своими богатствами.

— Ради бога, госпожа Нано, я готов, но не знаю, чем делиться.

— Сейчас я объясню… Вы говорили о том, что мы имели и что потеряли. А как потеряли, почему… Кем мы стали, кто мы теперь… Это нужно мне для моего тоста, без этого он будет бессвязным и может показаться чепухой.