ЖД (авторская редакция) - Дмитрий Быков

— Два бога потому, что всего два,— объясняла Аша.— Полгода правит Даждь-бог, полгода Жаждь-бог. Даждь все дает, Жаждь берет. Где правит Даждь — там всегда все есть. А где Жаждь — никогда ничего. Даждь правит со дня жара до дня дыма. А потом Жаждь. Потом зима.

— А,— догадался губернатор.— Ну конечно. Знаешь, что я понял?— Вообще, когда он был с ней, говорил с ней, просто лежал рядом и думал — голова делалась удивительно ясной, потому, вероятно, что в присутствии Аши он не помнил ни о службе, ни о тысяче обременительных мелочей.— Единобожие хорошо для стабильного климата. Где зимы нет. Оно потому и зародилось в жарких краях, где смена сезонов почти незаметна. А многобожие — в мягком климате, где резких смен нет (и заметь, у греков почти нет божеств однозначно злых), зато разнообразных вариантов одной и той же погоды — тысячи. Средиземноморье, мягкость, погода на дню пять раз меняется. Я тебя свожу обязательно, все покажу. А у вас… у нас… здесь все понятно: полгода жизнь, полгода смерть.

— Все у тебя с ног на голову,— говорила она без осуждения; вообще в разговорах о вере не впадала в дурной фанатизм и никогда не повышала голоса.— Ты говоришь, что такой климат, и поэтому два бога. А на самом деле — два бога, и поэтому такой климат.

— Ну да. Две точки зрения, как кому удобнее. И что делает Даждь-бог?

— Он все подает. Податель всего. Кого он любит — у того все само произрастает и ни в чем отказа нет. Он добрый. О чем ни попросишь — все делает. Щедрый. А Жаждь-бог — этот все отбирает. Жизнь отбирает, на урожай мороз шлет. Когда кто радуется — он очень не любит.— Губернатор заметил, что Аша, с ее богатой, гибкой и правильной речью, передразнивает язык пословиц и даже, кажется, слегка окает, как было принято у туземцев. Пословицы коренного населения отличались своеобразным лаконизмом, но не римским, чеканным, а невнятным, порченым, словно туземцы боялись выразиться ясно и договорить все до конца. Более-менее внятными были только те, в которых доказывалась необходимость труда: готовь сани летом, телегу зимой; без труда не выудишь рыбку из пруда; как потопаешь, так и полопаешь. Эти тезисы, часто рифмованные, больше всего напоминали лозунги со стройки, с доски почета или позора, словно сочиняло их в самом деле не коренное население (кому же в здравом уме придет в голову воспевать труд), а пришлые и более цивилизованные, да все без толку. Туземцы обращали на эти призывы не больше внимания, чем на конституцию, и всю жизнь работали словно на дядю, без малейшей охоты. Впрочем, они и на себя уже почти не работали — думали, вероятно, что все подаст Даждь-бог.

— А после смерти как? Кто хороший — попадает к Даждю, а плохой к Жаждю?

— После смерти?— Аша посмотрела на него с удивлением.— После смерти ничего не бывает. Куда же всех девать-то?

Представления о бессмертии у туземцев не было вообще. Их мир не знал слова «конец» и не имел начала, он жил по кругу, в неизменном чередовании двух божеств, в их динамическом равновесии на двух чашах мировых весов,— и самая смерть тут ничего не значила, потому что отдельная личность не существовала. Туземцы мыслили себя только вместе, как единый народ, не помнящий рождения, не знающий смерти,— они водили бесконечный хоровод под двумя солнцами и не желали его прервать.

— У нас всего по двое,— повторяла Аша.— Два светила на небе, два бога, два захватчика.

— Какие захватчики?

— Будто не знаешь. То вы, то другие.

— Аша, хватит молоть ерунду. Вас никто никогда не захватывал, вы мучаете себя сами.

— А зачем?

— Затем, чтобы не работать,— сказал губернатор, начиная слегка раздражаться.

— Да кто же работает, кроме нас?— не поняла она.— Это вы друг друга мучаете, а мы себе все за вас делаем. А вам только повод дай — бах, бах!

— Ну ладно. Мы захватили, да. Покорили Сибирь. А кто вторые?

— Степняки, вот кто. Из жарких мест. Вы с севера, они с юга. И тоже приходите по очереди, как Даждь-бог и Жаждь-бог. Полгода одни, полгода другие.

Он не стал ее переубеждать, подумав, что со временем напишет занятное эссе о праязыческих верованиях — это будет открытие поинтереснее Аркаима, и счастье, что ему встретилась дочь волка. Прочие губернаторы жили рядом с туземцами, но не замечали их, как не замечают деревьев; он первый вгляделся в таинственное расположение ветвей. Аша знала туземный язык, который и ему казался смутно знакомым — и то сказать, большинство слов совпадало с русскими или отличалось парой букв, но смысл был совершенно иной. «Это все вы сделали, потому что просто переняли. Вы половину слов неправильно говорите. Это вот что такое?»

— Кресло,— говорил он ласково, потакая ее выдумкам. Наверняка сама все придумала, вообще была хитрая, и очень может быть, что даже история с захватчиками — плод ее собственного воображения. Замаскировала под народное, как делают многие стихийные таланты — Шевченко, кажется…

— Вот видишь. Кресло — это когда две дороги в лесу крест-накрест, а совсем не это. Это потолок, в нем сидят. Стул — толокно, а кресло — потолок.

— А вот это что такое?— указывал он на потолок.

— Небо,— удивлялась она.— Это же так просто: во рту нёбо, свод рта, как бы крыша… Все, что сверху, любая граница верха — небо. Потому что дальше небо: нет больше, стой.

— А пол?— спрашивал губернатор.

— Пол — половина, и мужчина, и женщина — все половины. А то, что внизу,— это недо. Нет дальше. Небо и недо, а не пол и потолок. Но ты все равно не выучишь, уж и наши-то почти все забыли. Только волки помнят, но их мало.

Она рассказывала ему, что все самые священные слова они, захватчики, объявили запретными, грязными, хотя знаменитое трехбуквенное, которым исписаны были все заборы,— слово волшебное, призывное: в нем слышится вой западного ветра, его призывают волки, когда нужно принести удачу или унести врага; убийство запрещено волкам, туземцы на него неспособны, и когда крикнешь волшебное слово — западный ветер сам примчится и все за тебя сделает. Волчий вой тоже похож по звуку на это слово. Правда, в последние годы, после того, как захватчики сменяли друг друга все быстрей,— старое заклинание не действовало и ветер приходил только к немногим избранным. «Даже я не всегда могу вызвать»,— грустно признавалась она. Губернатор хохотал. Это объясняло, конечно, почему все заборы и лифты были исписаны древним заклятием,— и ветер с Запада в самом деле неутомимо приносил в Россию новые и новые бесполезные заимствования.

— Ну хорошо. А как же тогда называется это самое?

— Это самое?— В голосе ее он различил почти презрительные интонации.— Это не называется.

Если верить ей, язык прошел через два фильтра — сначала его осваивали северные захватчики, потом непонятные степняки, и ни те, ни другие не знали настоящего значения слов, не желая снисходить до изучения туземной речи. Это было туземцам даже на руку — их настоящей речи почти никто не понимал; но поскольку захватчиков становилось все больше, а коренное население истреблялось все неутомимее,— скоро носителей языка осталось раз и обчелся. Спасение туземцев было в том, что захватчики истребляли друг друга, все чаще отвлекаясь от главного своего дела — порабощения несчастного коренного народа и сведения его численности к штатному расписанию необходимой прислуги.

— Ата, что ты говоришь!— начинал он сердиться по-настоящему.— Что за чушь позорная. Что плохого ты видишь от меня? Я ведь обидеться могу, в конце концов.

— Я — ничего. Но я ведь не все, верно?

— Может, мне гарем набрать? Чтобы уже всех облагодетельствовать?

— Шутишь все, шутишь,— грустно говорила она.

— Какие шутки! Ты говоришь, что захватчики вас только и морят. Во-первых, грязь и тупость, лень и пьянство — это все никак не захватническое, это ваше собственное, и посмотри толком на то, что с вами стало…

— Это вам — лень и тупость!— вскидывалась она.— Мы так живем! Нам не надо работать, как вы. Ваша работа — убийство! Вы все убиваете, что трогаете. Мы иначе работаем. Нашу работу не видно.

— Ага. Даждь-бог подает, а хуй приносит.

В эту секунду за окном резко и внезапно подул ветер. Аша вскочила, подбежала к раме, распахнула окно и зашептала что-то.

— Закрой окно немедленно!— закричал губернатор.

Аша гневно обернулась:

— Никогда зря не говори это слово! Особенно когда волк рядом. Видишь, ты не волк, ты простой человек, а и то подействовало.

— Я его миллион раз говорил в разных обстоятельствах,— улыбнулся губернатор. Он не умел долго на нее сердиться, и слишком она была хороша у окна, вся белая, длинная, тонкая в свете уличного блеклого фонаря.

— То не при мне было. А при мне не смей.

Случайные порывы ветра пугали ее, в дождях она видела приметы, считывала морзянку веток, стучавших в стекло. И, наверное, что-то заговаривать она действительно умела: у губернатора в ее присутствии сразу проходили насморки, терзавшие его, случалось, по две недели; вот голова у него почти никогда не болела, давление космонавтское, сказывался спорт (велосипед, гребля) — он никак не мог по-настоящему занедужить, чтобы проверить ее знахарские способности. Зато однажды отправился с ней в лодке через Камыш-озеро, показать, как гребут настоящие мастера,— поднялся ветер, разгулялась волна, и ей долго пришлось шептать что-то, уговаривая воду. Губернатор знай смеялся — ему не привыкать было грести по бурной воде, а лодка была хорошая, крепкая,— ему ли было не выгрести! Правда, в какой-то момент ему и впрямь показалось, что ветер чересчур разгулялся, не опрокинуться бы,— но инстинкт самосохранения, предупреждал тренер, был у него несколько занижен, и он быстро успокоился. И почти сразу успокоился ветер — до того берега, знаменитого диким малинником, они доплыли как по зеркалу.