ЖД (авторская редакция) - Дмитрий Быков

— Скажи,— спросил он ее как-то в сухой, ломкий осенний день, незадолго до последнего Дня дыма, когда она прощалась с летней дачей и помогала растениям погрузиться в зимний сон — нашептывала что-то, уговаривала, утешала.— Скажи, но ведь вечно этот ваш круг не может продолжаться? Должны когда-то иссякнуть запасы, надоест, в конце концов…

— Мы про это не думаем,— сказала она ровно, но он почувствовал, что Аша насторожилась.

— Ой, не глупи. Жить и не думать о смерти — это, прости, детство. Ты же не хочешь оставаться вечным ребенком, как все ваше племя?

— При чем тут дети? Про смерть мы знаем, смерти не боимся. После нас будет, как при нас. Это уж мы должны сделать.

— Но вечного ничего нет, пойми. Посмотри на это ваше коренное население, оно же все теперь — как васьки. Ни работать, то есть прости, плавать, конечно,— ни думать, ни жить… Не бывает бесконечной деградации, должно быть и дно…

— Так ведь деградация — это по-вашему. А по-нашему — это все к лучшему. Васьки — они тоже не просто так. Васьки — как волки, даже и повыше, иные думают.

— А. Понял. Местные юродивые. Вонюченькая святость.

— Думай как знаешь,— ласково сказала она.

— Ладно, я не про них. Ты мне объясни: представление о конце времен в вашей религии бывает? Не бывает религий без учения о конце света, это закон. Вырождение — такая вещь, оно невооруженным глазом видно…

— Ну так и у вас вырождение,— ответила Аша, поднимая на него огромные карие глаза.— Вот на себя посмотри: многих ты туземцев до смерти запорол? Некоторых даже из тюрьмы выпустил, кто батон украл или что… Васек при тебе не очень ловят, не трогаешь их… Со мной всегда хороший, я не могу жаловаться на тебя… Значит, и ты уже не очень северянин, государственный человек. Разве я любила бы тебя, если бы…

— Нет, нет, конечно. Это вполне в русле ваших представлений,— сказал губернатор, в душе впервые усомнившись в допустимости союза с туземкой. Может быть, тут и впрямь был признак деградации? Если судить по Моэму, с туземками жили все губернаторы,— но это были времена вырождения империи; достаточно вспомнить, чем дело кончилось…

— Что, если я уйду от тебя?— спросил он однажды, шутки ради.— Я вспомнил рассказ, старый, про туземку и чиновника. Она его любила и прокляла. Он отплыл в Англию, жениться на богатой, и едва корабль отвалил от берега — у него началась мучительная икота. Икал день, два, три, а через неделю умер, потому что не мог ни пить, не есть. Скажешь какое-нибудь волчье слово — и что со мной будет?

— Не скажу я тебе волчьего слова,— ответила Аша, плача.— Если захочешь жениться, иди куда хочешь, у нас не бывает так, чтобы за это проклинать…

Тут он и понял окончательно, что никогда, никуда не уйдет; что сильнее, чем похотью, она привязала его жалостью, что стоит ему представить ее оставленной, тихо плачущей, молча все терпящей — как он бросит все, любой долг, любую государственную необходимость. Может, долг еще и не бросит, утешил себя губернатор. Но женщины, которая сумела бы его переманить от Аши,— нет в природе. Здесь тоже долг, тоже преданность… разве что государственная необходимость — но какая же государственная необходимость в том, чтобы им не быть вместе?

— А ты меня не оставишь?— спросил он.

— Не оставлю.

— Даже если бабушка скажет?

Аша вскочила и уставилась на него с ужасом.

— Почему бабушка скажет?

— Мало ли. Иногда бабушкам не нравятся внучкины женихи. Что такого, что ты всполошилась?

— Не знаешь ты,— выдохнула она,— не знаешь. Если мне с тобой нельзя — значит, все; тут и волчье слово не спасет.

— И что, уйдешь?

— Тут уж уходи, не уходи. Тут уж конец,— и больше он не добился от нее ни слова.

5

— Уходить мне надо,— сказала она, едва он вошел; она ждала в кабинете, стояла у окна, высматривала его.

— Погоди, погоди. Нельзя меня сейчас так огорошивать, меня и так, знаешь, только что не убили.

— Кто?!— она в ужасе прижала руки к груди; никогда он не видел ее такой потерянной.

— Какой-то васька, странный мужик. Впервые видел его. Лопотал непонятное — уезжай, уезжай… Можешь ты мне объяснить, в чем дело?

— Обо мне говорил?

— Говорил что-то. Погоди, сейчас… Да сядь ты, наконец! Почему ты света не зажигаешь!

— Не надо, нельзя свет!— вскрикнула она.

— Почему?! От кого ты прячешься? Что за ерунда, черт возьми, это мой дом, в конце концов…

— Я все скажу, все! Не сейчас, погоди. Не надо свет. Пойди сюда. Ну, что он про меня говорил?

— Говорил, чтобы я тебя оставил. Аша, это черт-те что. Я не могу разбираться в этой белиберде туземной. Мне эти ваши верования…

— Тут не верования!— застонала она.— Что ты знаешь! Говори: он сказал, чтобы ты ушел?

— Да. Он так говорил — черта с два поймешь. Говорил, чтобы я оставил тебя и уезжал, с тобой разберутся. Кто с тобой должен разбираться, что ты натворила? Покрывала коснулась?

— Какого покрывала?

— Успокойся, я просто забыл, что ты не все читала. Была такая легенда про девушку, которая коснулась покрывала богини.

— Я не касалась, ничего не касалась,— повторила она, дрожа. Губернатор обнял ее и зашептал в ухо:

— Ну хватит, хватит. Что за глупости. Пьяный дурак замахнулся топором. Он же и ударить не смог. Ты права, он еще сказал, что они убивать не могут.

— Мы не можем, да,— закивала она.— Иногда волки могут, но потом знаешь, как мучаемся? Я никогда не пробовала. Я не смогу. Мне уйти надо.

— Почему уйти, куда? Объясни ты наконец!— Он решительно шагнул к выключателю, зажег свет, и через секунду в окно влетел огромный булыжник — Аша еле успела отскочить. На пол брызнуло стекло. Внизу затопотала охрана, послышались свистки и ругань. В комнату ворвался телохранитель.

— Что, Алексей Петрович? Не ранены?

— Аша, ты как?

Она молчала, закрыв лицо руками.

— Мы эту сволочь поймаем, за ним Михалыч побежал. Как же это он, откуда?— Телохранитель шагнул к черному окну, оскалившемуся осколками.— Напротив стоял, гадина… Ну, поймаем — лично допрошу. Не уйдет, Алексей Петрович, верняк, не уйдет.

— Ко мне его, когда поймаете,— сказал губернатор.— Позовите там водителя, скажете, что мы поедем на дачу.

— Нет!— закричала Аша.— Нельзя! Нет! Только тут, только в городе!

— Черт,— устало выговорил губернатор и потер левый висок.— Ну, усильте охрану… пусть постелят на первом этаже, а ваши ребята стекла проверят. (В спальне на первом этаже стекла на всякий случай стояли не простые, а бронированные,— но покушений на власть в этом городе не было с незапамятных, досоветских времен, туземцы были известны мирным нравом и почти буддистской пассивностью). Идите сейчас, мы чай пить будем.

— Да накрыто,— сказал телохранитель.— Вы не сердитесь, Алексей Петрович, я по периметру посты выставлю… Мне уж водитель сказал — что это вы без меня-то? Ведь такое могло…

— Ничего там не могло,— сказал губернатор.— Вы не очень распространяйтесь, что я туда ездил. Это мои дела, мы сами разберемся. Аша, идем.

Он взял ее за руку. Она шла за ним вяло, безвольно, опустив глаза, еле передвигая ноги.

глава третья

1

— Черт-те что,— повторил губернатор, совершенно успокоившись. Сходить с ума было положительно не из-за чего. Тревожило его по-настоящему только одно — да и то не тревожило, а так, вечный червячок внутри посасывал: во всяком триллере страшно не тогда, когда убивают,— это бы полбеды, жанр такой,— но когда убивают неумело. Страшно не просто получить письмо, написанное кровью,— но письмо детским почерком, с грамматическими ошибками. Во всей этой истории его пугала именно детскость, неуклюжесть попыток: его бездоказательно уверяли в ашиной неверности, его караулил с топором мужик, не умеющий нанести удара даже и в благоприятнейшей обстановке, когда враг явился без охраны и без спутника; в его окно метнули булыжник, как только там загорелся свет и обозначились силуэты,— но ясно же, что булыжником никого не убьешь… Он сумел вызвать в местном населении, которое сроду ничего не делало, кроме тупой сельхоз-работы,— не просто ненависть, а желание его убить, убрать; чтобы эта публика дошла до такого намерения — надо было в самом деле привести в действие серьезные силы. Это он понимал. Он не понимал только, почему дурацкая легенда о конце времен так живуча именно в сознании этого несчастного народа,— да, его область и так считалась обособленной, далекой от цивилизации, глухой даже по сибирским меркам, но как-никак двадцать первый век, второе его десятилетие… нельзя же, чтобы деградация после совка дошла до забвения школьных прописей! Победили коммунизм, спасибо,— все для того, чтобы очнулись древнейшие, забытые, тупые верования! Впрочем, если верили в Кашпировского и Белое братство, последнее он застал первокурсником,— почему не верить, что от их с Ашей брака родится антихрист? Вполне в русле здешних легенд. Вот, значит, как закончится равновесное качание двух богов. Не вечно бегать по кругу здешней истории. Придет человек из старого северного рода, встретит девушку-волка из другого старого рода, они познают друг друга, она понесет от него,— и тот, кто от них родится, положит конец обоим захватчикам, да и самому коренному населению. А потому никак нельзя, чтобы он рождался. Пока они были вместе, туземцы терпели, да большинство из них ничего и не знало; но стоило Аше поехать к бабушке и признаться в беременности (туземцы говорили — «в тягости», беременем у них называлась грибная корзина), как волки забеспокоились. Тут же прознали — откуда только, по какому телеграфу?!— что варяг того самого, северного рода.