Пташка - Уильям Уортон

Сидя на дереве, я представляю себе, как учу летать моих деток. Гляжу вниз и мечтаю о том, как было бы здорово здесь полетать, да не одному, а вместе с ними. Именно в этот день, когда я сижу на дереве, меня осеняет идея, как это лучше всего устроить. Я до такой степени ухожу с головой в эти мои планы, что даже не обращаю внимания, когда за ужином отец с матерью набрасываются на меня за то, что я не пошел в школу. Они требуют от меня, чтобы я рассказал, где болтался. Я отвечаю, что просто сидел на дереве, но они не верят.

Когда родители наконец успокаиваются, я иду в вольер и тщательно прислушиваюсь, не вылупился ли кто у Перты, но ничего не слышно. Я начинаю беспокоиться, вылупятся ли птенцы во сне, если этого не произойдет наяву. Хотя мне теперь уже совсем не ясно, что идет впереди, сон или реальная жизнь. Я отправляюсь спать, не зная сам, что меня ждет.

Когда я оказываюсь опять в моем сне, Перта совершенно счастлива. Она сообщает, что один птенец уже разламывает скорлупу клювиком. Она даже привстает повыше, чтобы мне было видно. В одном из яиц действительно видна дырочка, которая все время увеличивается. Перта тянется клювом к яйцу и осторожно отламывает кусок скорлупы. Мы видим черный глазик и влажную головку. Я нервничаю, но Перта довольна и счастлива. Чтобы успокоиться, я облетаю клетку, закладывая несколько самых лихих виражей.

Уже через два часа все птенцы выбираются наружу. Я помогаю Перте убрать из гнезда обломки скорлупы. Рассматривая новорожденных, я вижу, что двое из них темненькие, а другие двое светленькие. Перта говорит, что у нас два мальчика и две девочки. Мальчики темненькие, а девочки светленькие. Я — отец! Перта позволяет мне их покормить. Какое удивительное чувство испытываешь, когда кладешь кусочки корма им в клювики. Требовательное попискивание тут же начинает звучать радостно, словно какая-то особая песня маленьких канареек.

На следующее утро, еще до завтрака, я спешу в вольер посмотреть, как там дела у Перты. У нее под гнездом валяются обломки скорлупы. Я ставлю на пол блюдце с яичным кормом, и она сразу подлетает. Я смотрю в гнездо — там четверо птенчиков, двое темных и двое светленьких, все как во сне. Когда я иду к двери, она взлетает и начинает кормежку. Мне хочется снова ей помочь. Пожалуй, я к ней несправедлив. Заставляю жить в одиночестве, без самца. Я боюсь кого-нибудь к ней подсаживать из-за моего сна. А может быть, тут еще примешивается и ревность.

Днем я делаю все, что положено. Хожу в школу, учу уроки, помогаю по дому — даже вношу кое-какие усовершенствования в свои модели орнитоптеров. В них я пробую использовать то, о чем узнаю, когда летаю, как птица. К тому же так день проходит быстрее. Не то чтобы мне очень уж хотелось полететь самому или придумать соответствующее механическое устройство — я просто пытаюсь привнести в свою обычную жизнь частицу моего сна.

За весь сезон гнездования мы с Пертой успеваем свить три гнезда — со всеми вытекающими последствиями. Для каждого из них мне приходится брать яйца из других гнезд и днем подкладывать их к Перте. Мне просто страшно этого не делать. Всего у нас вылупляется двенадцать птенцов, но один из них, молодой самец, умирает. Перта говорит, можно было с первого взгляда сказать, что он не жилец, в его глазах не было отсвета неба, так что ему все равно не суждено было жить и летать. В моих снах птицы знают то, чего не знают люди. Не знаю, что это такое. Я — лишь человек, и очень страдаю, когда он умирает. В день смерти ему исполнилось пять недель. По птичьему счету это значит «скийн».

Дело в том, что канарейки хоть и не знают, как измерять время, умеют соотносить его с самими собой и со своей жизнью. Движение Солнца или Земли для них ничего не значит. Время у них бывает как бы двух видов. Во-первых, у них есть мера времени, соответствующая годичному периоду их существования, который начинается с «онма». Этот онм есть период времени, начинающийся сразу после линьки и длящийся вплоть до периода спаривания. Последний, кстати, называется «сахен». Это время ухаживания и любви, но оно заканчивается, когда отложено первое яйцо. «Харст» — это те четырнадцать дней, которые канарейка проводит, высиживая яйца. Следующий период наступает, когда все птенцы вылупятся, и длится, пока они не покинут гнездо, — это «флангст». После него-то и наступает «скийн», который подойдет к концу, как только птенцы научатся самостоятельно лущить зерна и обходиться без помощи родителей. Так что сынишка наш умер, когда у него шел скийн. Затем следует период первой линьки, он называется «смуур». Время линьки у взрослых птиц называется «смуурер». После смуурера взрослые птицы опять попадают в онм. Таким образом, у канареек в году минимум шесть различных периодов. Самый длинный — онм, а самый короткий — харст. В одном годовом цикле харст, флангст и скийн бывают по три раза каждый.

Другой отсчет времени у канареек связан с каждой отдельной птицей и не имеет отношения к годовому циклу спаривания и линьки. Весь первый год их жизни, предшествующий спариванию, называется «танген». Годы выведения птенцов называются «плийн», а дни, предшествующие смерти, зовутся «эхен». Иногда из-за старости или болезни птица «уходит в эхен». Это время, когда она уже не хочет ни летать, ни есть. У канареек нет слова, означающего смерть. Насколько я понимаю, «эхен» заключает в себе также идею смерти. Когда Перта сказала, что наш сын перешел в эхен, я полетел вниз, чтобы как-то помочь ему. Он еще не был мертв, но ничего сделать уже было нельзя. Он ушел в эхен. Когда он в конце концов умер, я сообщил об этом Перте, и она ответила:

— Ну да, он в эхене.

Странная вещь: в тот самый день, когда умер наш сын, один из тех птенцов, которые вывелись из подложенных мной яиц, тоже умирает. И у него были те же отметины, что и у нашего сына. Я убираю его с пола клетки — и в моем сне тельце нашего сыночка исчезает. Я рассказываю об этом Перте, но она и слышать не хочет. И больше о нем не разговаривает. Когда я пытаюсь заговорить о нем, высказать мое горе, она всегда повторяет одно и то же:

— Ну да, он в эхене.

Это ближе всего к значению тех слов, которые она щебечет на языке канареек. Никак не могу выяснить, кому принадлежат заключенные в них идеи — всем этим птахам вообще или только мне, Птахе. В моих снах я приучился воспринимать птичий щебет, все эти «пипы», как обычные слова, хотя для моего птичьего слуха они остаются птичьими звуками. Не знаю, как это происходит. Ни одно слово на языке канареек не звучит так, как звучат слова английского языка, но у меня создается полное впечатление, что мои птицы разговаривают по-английски. Я преобразую звуки их речи тотчас же и в результате «слышу» только собственный перевод.

К концу периода спаривания у нас с Пертой есть одиннадцать чудесных детишек. Семь девочек и четверо мальчиков. Примечательно, что птенцы у Перты в вольере имеют те же отметины, что есть у деток из моего сна, и, по всей видимости, они такого же пола. Можно еще понять, что я вылепил птенцов из моего сна по образу и подобию вольерных птенцов, но я, помнится, узнавал пол птенцов моей Перты еще до того, как мог наблюдать их в вольере, — выходит, я знал все заранее. Потому что мне рассказала во сне Перта. Это просто не укладывается в голове.

Я пытаюсь заговорить с Пертой — канарейкой, живущей в вольере, — издавая звуки, которые помню из моего сна, однако та, кажется, меня не понимает. А может, не хочет понять. Когда же я повторяю все те «пипы» и «квипы», которыми мы раньше обменивались с моей Пташкой, эта канарейка радостно «пипает» и «квипает» мне в ответ. Наверное, она хочет, чтобы я оставался тем, кто я есть. Ее реальная жизнь не имеет ничего общего с моим сном. И все-таки ее птенцы такие же, как мои в моем сне. Я дохожу до того, что уже сам не могу сказать, какая из двух реальностей главная и влияет на вторую, подчиненную. По идее должно получаться так, что я некоторым образом соотношу мой сон с реальными событиями своей жизни, приспосабливаю его к ним, но в том-то и дело, что иногда все выглядит совсем наоборот. В этом так легко обмануться.

Вторая большая клетка теперь настолько переполнена, что надо на что-то решаться. Практически каждая пара принесла мне по три выводка. Надо отделять молодых самцов от самочек и разделять птиц-производителей. Время спаривания прошло, и взрослые канарейки скоро начнут линять. Мне нужно больше места.

Чтобы справиться с этой проблемой, я решаю разделить большую клетку, предназначенную для самцов, на два этажа и соорудить «перекрытие», как бы «отсекающее» верхнюю треть ее объема. Там я поселю Перту и ее птенцов. Нижнюю часть я использую для взрослых и подрастающих самцов. Всего у меня сейчас восемьдесят пять молодых самцов и восемьдесят две юные самочки. Теперь их нужно обеспечить соответствующим питанием, чтобы они благополучно перенесли линьку и приобрели товарный вид. Жутко не хочется их продавать, особенно детей Альфонсо и Пташки. Но ведь мне разрешили завести канареек, чтобы я зарабатывал деньги. Только так я могу сохранить тот мир, благодаря которому существует мой сон.