Бен-Гур - Льюис Уоллес

– Мне нужен шейх Ильдерим по прозвищу Щедрый, – сказал незнакомец.

Его язык и одежда обнаруживали в нем римлянина. Хотя араб и не умел читать, но говорить на латыне он умел и с достоинством ответил:

– Шейх Ильдерим – это я.

Глаза незнакомца опустились. Подняв их опять, он сказал с напускным хладнокровием:

– Я слышал, тебе нужен наездник для игр.

Губы Ильдерима под белыми усами искривились в презрительную гримасу:

– Иди своей дорогой, – сказал он. – У меня уже есть наездник.

Шейх повернулся, намереваясь уехать, но человек продолжал стоять на том же месте и снова заговорил:

– Шейх, я люблю лошадей, а говорят, что у тебя самые лучшие лошади в мире.

Старик был задет за живое. Он уже потянул было поводья, готовый поддаться лести, но все же ответил:

– Не сегодня, не сегодня, когда-нибудь в другое время я покажу их тебе. Теперь я очень занят.

Ильдерим поехал в поле к своему Иуде, тогда как незнакомец отправился, посмеиваясь, обратно в город. Он исполнил данное ему поручение.

С тех пор каждый день, вплоть до великого дня игр, то один, то два, а иногда и три человека являлись в пальмовую рощу к шейху Ильдериму, и всем им хотелось занять место наездника.

Так Мессала следил за Бен-Гуром.

5. Перехваченное письмо

Шейх, в высшей степени довольный, дожидался, пока Бен-Гур перед обедом отправит его лошадей домой. Доволен он был тем, что ему пришлось увидеть. Полная рысь четверки, которая у него на глазах прошлась разными аллюрами, была замечательно хороша: ни одна лошадь, казалось, не уступала в быстроте другой – словом, вся четверка бежала, как одна лошадь.

– Сегодня, шейх, после обеда я возвращу тебе Сиpиуca, а сам возьму колесницу.

Говоря это, Бен-Гур гладил по шее старого коня.

– Так скоро? – спросил Ильдерим.

– С такими конями, как эти, достаточно и одного дня. Они не пугливы, обладают почти человеческою понятливостью и к тому же любят движение. Вот этот, – он шевельнул вожжей, лежавшей на спине младшего из четверки, – которого ты зовешь Альдебараном, по-моему, самый быстрый. Круг в одну стадию он пробежит втрое быстрее остальных.

Ильдерим потянул себя за бороду и сказал, прищурив глала:

– Альдебаран самый быстрый – ну, а самый медленный?

– Вот этот, – Бен-Гур пошевелил вожжей Антара. – Но он не уступит остальным, так как, видишь ли, шейх, он в состоянии бежать изо всех сил целый день и только к закату достигнет наивысшей своей быстроты.

– И это справедливо, – сказал Ильдерим.

– Я боюсь только одного, шейх!

Шейх сделался вдвое серьезнее.

– В жажде триумфа римлянин не может сохранить свою честь незапятнанной. Во время ристалищ их проделки, – заметь, всех без исключения, – разнообразны до бесконечности. Плутовство их при состязании на колесницах касается всего – от лошади до наездника и от наездника до хозяина. Поэтому, добрый шейх, посматривай хорошенько за всем, что у тебя есть. И с этих пор вплоть до конца игр не допускай до лошадей ни одного незнакомого тебе человека. Если же хочешь совершенно оградить себя от опасности, так сделай больше: снаряди над ними вооруженный и бдительный караул. Только тогда я перестану бояться за исход игр.

У двери палатки они слезли с коней.

– То, что ты говоришь, будет исполнено. Клянусь славой Бога, ни одна рука, не принадлежащая надежному человеку, не прикоснется к ним. На ночь я поставлю караул. Но вот что, сын Аррия, – Ильдерим вынул сверток и начал его разворачивать, в то время как они подходили к дивану, на который и сели, – взгляни и помоги мне своей латынью.

Он передал письмо Бен-Гуру.

– Вот, читай вслух и переводи, что там написано, на язык твоих отцов. Латинский язык внушает мне омерзение.

Бен-Гур, будучи в хорошем расположении духа, беззаботно приступил к чтению: "Мессала – Грату". Он остановился. Вступление заставило всю кровь прилить к его сердцу. Ильдерим заметил его волнение.

– Ну, я жду.

Бен-Гур извинился и возобновил чтение письма, которое было дубликатом одного из писем, написанных Грату Мессалой наутро после кутежа во дворце.

Вступительные строки служили доказательством того, что Мессала не оставил своей привычки к насмешке. Когда они были прочитаны и чтец перешел к тому месту письма, где имелось в виду напомнить Грату прошлое, голос его задрожал и он останавливался два раза, чтобы сдержать себя. Он продолжал чтение с большим усилием. "...Напомню тебе далее, что ты распорядился семейством Гура так... – на этом месте чтец снова остановился и глубоко вздохнул, – чтобы все благоприятствовало его неизбежной, но естественной смерти и чтобы даже самая память о нем была уничтожена, причем мы оба в то время считали наш план наиболее подходящим для наших целей".

Здесь Бен-Гур решительно прервал чтение. Письмо упало из его рук, и он закрыл лицо руками.

– Они умерли... умерли... Один только я остался.

Шейх молчал, но не как равнодушный свидетель страданий молодого человека. При этом восклицании он встал и произнес:

– Сын Аррия, я должен глубоко извиниться перед тобой. Когда ты успокоишься и будешь в силах дочитать письмо, пошли за мной, и я возвращусь.

Он вышел из палатки и этим совершил свой лучший в жизни поступок.

Бен-Гур бросился на диван и дал волю своим чувствам. Несколько успокоившись, он вспомнил, что часть письма осталась непрочитанной, и, подняв его с пола, возобновил чтение: "Ты помнишь, конечно, – гласило оно, – как ты поступил с матерью и сестрой преступника, и если бы я поддался искушению узнать, живы они или умерли..." Бен-Гур вздрогнул, прочел еще раз это место и, наконец, воскликнул:

– Он не знает, умерли ли они. Это ему неизвестно. О, да будет благословенно имя Господне! Надежда еще не исчезла.

Он не докончил фразу и, ободренный ею, смело дочитал письмо до конца. "Они не умерли, – сказал он по размышлении, – они не умерли, в противном случае он слышал бы об этом".

Повторное, более внимательное чтение письма еще сильнее укрепило его в этой мысли. Тогда он послал за шейхом.

Когда араб вернулся и они остались наедине, Иуда спокойно сказал:

– Вступая под твой гостеприимный кров, шейх, я не думал говорить о себе больше того, чем это казалось мне необходимым, чтобы ты мог убедиться в моем умении управлять лошадьми и доверить мне своих арабов. Я уклонялся от передачи тебе моей истории. Но случай, который послал в мои руки это письмо и дал мне возможность прочесть его, так странен, что, чувствую, я должен довериться тебе во всем. Я тем более склонен так поступить, ибо узнал из письма, что нам обоим грозит один и тот же враг, против которого нам следует объединиться и действовать заодно. Я прочту письмо и разъясню его тебе, после чего ты не будешь удивляться тому, что я был так взволнован. И если ты подумал обо мне, что я или слаб, или слишком юн, то, узнав все, ты извинишь меня.

Ильдерим хранил глубокое молчание, внимательно слушая Бен-Гура, но вот тот дошел до места в письме, в котором, в частности, упоминалось о шейхе: "Бен-Гура я вчера видел в роще Дафны" – так гласило это место. "Если теперь его там нет, то он, наверное, находится где-нибудь поблизости – это обстоятельство облегчает мне наблюдение за ним. И если бы ты спросил меня, где он теперь, я с полной уверенностью мог бы тебе ответить, что его надо искать в пальмовой роще..."

– Ага! – воскликнул шейх таким тоном, что трудно было определить, что преобладало в нем: удивление или гнев. Говоря это, он сжал в кулак свою бороду.

"...В пальмовой роще, – повторил Бен-Гур, – в палатке этого изменника шейха Ильдерима..."

– Изменник... я?! – воскликнул старик резким голосом, губы и борода его затряслись от гнева, а жилы на лбу и на шее так раздулись, что, казалось, готовы были лопнуть.

– Еще минуту, шейх, – сказал Бен-Гур, делая умоляющий жест, – это мнение о тебе Мессалы. Выслушай теперь его угрозы.

Он продолжал чтение: "...в палатке этого изменника шейха Ильдерима, которому не миновать наших рук. Не удивляйся, если Максентий по прибытии сюда первым делом посадит араба на корабль для препровождения в Рим".

– В Рим меня, Ильдерима, шейха десяти тысяч всадников, вооруженных пиками, меня – в Рим?

Шейх вскочил с места, держа над головой согнутые, как клещи, пальцы, в то время как глаза его сверкали, словно у змеи.

– О Боже! Нет, клянусь всеми богами, исключая римских. Когда же настанет конец этой наглости? Я свободный человек, народ мой свободен. А умереть мы должны рабами? Или, того хуже, мне должно вести жизнь собаки, ползая у ног господина? Мне лизать руку из боязни, что она ударит меня? Я уже не могу распоряжаться тем, что мне принадлежит, и даже собой? За то, что я дышу, я должен быть обязан римлянину? О, если бы можно было снова стать молодым! О, если бы от меня зависело сбросить с плеч лет двадцать... ну хоть десять... ну пять!