Золотая лихорадка - Густав Эмар

— Это вы сейчас насмехались надо мной? Тот стоял молча, не отвечая ни слова.

— С вами говорит теперь не начальник, — продолжал офицер, — но человек, оскорбленный вами.

Авантюрист чувствовал, что взгляды его товарищей обращены на него, и он принял свой прежний нахальный вид.

— Ну! А дальше что? — спросил он нагло.

— Дальше? — спокойно сказал офицер. — Вы негодяй!

— Негодяй! — прохрипел тот с яростью. — Ах, так вот как вы заговорили со мной! Берегитесь, это вам может дорого стоить!

— Вы негодяй, повторяю вам еще раз, и я вас сейчас проучу за это как следует.

— Проучить меня? — насмешливо произнес смутьян. — Попробуйте только!

— Дайте саблю этому негодяю, — сказал офицер, обращаясь к стоявшим вблизи него солдатам.

— Саблю, зачем?

— Вы должны дать мне удовлетворение за то, что осмелились оскорбить меня.

— Да, но я не умею драться на саблях.

— А! Так вот что! — продолжал офицер. — Вы меня оскорбляете в надежде, что ваши товарищи поддержат вас, а я один. Но ваши товарищи — честные ребята; они знают меня и не станут меня оскорблять.

— Нет, нет! — закричали несколько голосов.

— Между тем как вы — презренный негодяй, которому нет больше места среди порядочных людей. Я прогоняю вас! Вы не француз!.. Вон!

Затем офицер с силой, какую едва ли можно было подозревать в нем, схватил солдата за шиворот и, повернув его в воздухе, отбросил шагов на двадцать от себя.

Солдат поднялся и бросился бежать со всех ног, преследуемый всеобщим хохотом и гиканьем.

Офицер не ошибся, негодяй не был французом, он был… но к чему открывать его национальность, целая нация не может отвечать за недостатки одного человека!

Когда офицер повернулся, все солдаты уже построились в ряды и молча стояли на своих местах.

Командир не стал ни упрекать, ни бранить мятежников и, по-видимому, совершенно забыл об оказанном ему вначале неповиновении.

Все люди одинаковы: для того чтобы иметь над ними власть, нужно доказать им свое превосходство.

Полковник Флорес остолбенел. Он никак не предполагал, что может произойти что-либо подобное, и решительно ничего не понимал.

— Гм! — пробормотал он сквозь зубы. — Какая энергия! Какое мужество! Я не думаю, что нам удалось бы так легко и так быстро успокоить бунтовщиков!

Командир, убедившись, что отряд теперь не окажет неповиновения, отдал приказание готовиться к выступлению.

Это приказание, повторенное младшими офицерами, было исполнено без малейшего промедления, и солдаты тронулись в поход, имея впереди себя длинный ряд навьюченных багажом мулов и две или три повозки с несколькими больными. Небольшие пушки (граф счел необходимым увеличить артиллерию) везли в середине отряда на мулах. Отряд замыкали кавалеристы, из которых еще десять человек ехали в авангарде.

Дон Антонио Паво приехал в казармы, чтобы проститься с уходившим отрядом.

Французы шли по Гуаймасу ускоренным шагом, провожаемые напутственными криками горожан, расположившихся по всему пути их следования. Мексиканцы желали им благополучного путешествия и успеха в их предприятии.

Дон Антонио провожал экспедицию до выезда из пуэбло Сан-Хосе, которое можно считать как бы предместьем Гуаймаса. По прибытии туда он самым сердечным образом распрощался с офицерами, и повторил им еще раз, что они

вполне могут располагать его особой в любое время дня и ночи, и, пожав в последний раз руку полковнику Флоресу, который хотел проводить отряд немного дальше, отправился обратно в порт.

Было уже поздно, когда французы тронулись в путь. Стояла удушливая жара, и поэтому в этот день нельзя было много пройти из-за сильного утомления и медлительности продвигавшихся вперед фургонов, запряженных мулами.

На закате солнца французы остановились лагерем вблизи небольшой деревушки, не более чем в пяти милях от города.

Командир рассчитывал, что, выйдя из Гуаймаса, он может считать мятеж окончательно усмиренным, но он ошибся — дух неповиновения не совсем еще выдохся, так как его старательно поддерживали люди, о которых мы говорили раньше. В интересы этих людей вовсе не входило идти вглубь страны, где они не найдут того, за чем они явились в Мексику, то есть краж, грабежа и беспутной жизни. Поэтому, несмотря на понесенное ими в лице одного из их сообщников поражение, они не теряли надежды на успех и только выжидали удобный момент, чтобы снова приняться за старое.

Валентин, внимательно следивший за всем происходящим, по окончании устройства лагеря отвел в сторону командира и предупредил его, что в отряде снова начинается брожение. Но тот не придал большого значения словам охотника и был уверен, что после того, что случилось утром, солдаты не осмелятся вновь оказать неповиновение.

Предчувствие Валентина не обмануло его и на этот раз. На другой день командир и сам убедился в этом, когда отдал приказание сниматься с лагеря.

Солдаты отказались исполнить приказание начальника. Ни угрозы, ни просьбы — ничто не действовало, они оставались глухи ко всем увещеваниям. Это уже было не неповиновение, а настоящий бунт.

Подстрекатели торжествовали, хотя им и не удалось склонить своих спутников вернуться в Гуаймас.

Благодаря последнему проблеску чувства долга, не покидающего никогда солдата, французы не хотели совсем бросать графа. Они только упрямо повторяли то, что внушили им негодяи-подстрекатели. Они хотели иметь в руках доказательства действительного существования золотых россыпей и законного разрешения на разработку их — словом, они хотели убедиться, что граф не обманул их. Кроме того, они предъявили еще новые требования, которые, если бы только их согласились исполнить, окончательно погубили бы будущее экспедиции. Они требовали не более и не менее, как разжалования всех офицеров, назначенных доном Луи, с тем чтобы солдаты сами выбрали себе командиров по их собственному желанию.

Валентин ответил крикунам, что они не имеют права делать что-либо в отсутствие графа и нужно дождаться его возвращения, если они не желают совершить противозаконный поступок, так как дон Луи имел полное право назначать в офицеры кого ему угодно; граф — единственный глава экспедиции, и он один отвечает за все.

Солдаты после долгих споров признали доводы Валентина совершенно справедливыми, и, чтобы как можно скорее покончить со всеми недоразумениями, только замедляющими дело, они решили, что Валентин отправится завтра утром в Эрмосильо и привезет с собой графа.

Валентин обещал исполнить все, что они желали, и в лагере мало-помалу воцарилась относительная тишина.

На другой день на заре Валентин действительно уехал в Эрмосильо.