Том 6. Письма 1860-1873 - Федор Тютчев

Мне незачем говорить тебе, какой переполох все это здесь вызвало… Даже кое-кто из тех, кто содействовал решению, сетует, и даже довольно громко, на незаконность меры, но ее несвоевременность еще более очевидна… И в этом не замедлят убедиться по ликованию всего, что нам враждебно, и по унынию всего, что связано с нами… Видно, нам нужны еще суровые уроки, и, конечно, в них не будет недостатка…

Жму руку твоему мужу. — Он вправе быть довольным собой. Храни вас Бог.

Ф. Т.

Аксакову И. С., 17 февраля 1868*

Петербург. 17-го февраля

Вчера писал к Анне, сегодня к вам, в ответ на ваше вчера вечером полученное письмо. — Понимаю ваше удивление, и здесь оно было всеобщее, — не из тучи гром. Но все-таки в свете нет следствия без причины, а эту-то объяснить не совсем удобно…* Стратегическое же движение было таково: довольно ловким маневром ключ позиции был захвачен еще до начала дела, и этим самым исход его предрешен заранее. Почему же так легко было завладеть этим ключом позиции? Это опять требовало бы объяснений не совсем удобных… Главная причина, полагаю, состояла в том, что самое существование «Москвича» представлено было в виде фальши, подлога, злокозненного глумления над великодушною добросовестностию администрации*. — И этому-то взгляду на дело заявлено было положительное сочувствие, и этим сочувствием и было, разумеется, все порешено.

Логически запрещение «Москвича» должно повлечь за собою устранение «Москвы». — Теперь вопрос: следует ли вам предупредить добровольно это устранение или продолжать до последнего не́льзя? Если бы это было делом только личного достоинства, то я бы, не обинуясь, советовал бы сойти со сцены. — Решением 13 февраля, как бы оно ни состоялось, вы как публицист поставлены вне закона, а при таких условиях борьба не только невозможна, но и бесславна. Это не подлежит сомнению. — Но с другой стороны, в этой mise hors la loi[56] кроется большая доля недоразумения, совершенно преднамеренного для некоторых его вызвавших, но совершенно невольного и добросовестного в высшей среде, при содействии которой только и могло оно выработаться в осуждение.

Ваша публицистика связана неразрывною солидарностию со всею русскою печатью в ее лучших представителях. Вы и они защищаете одно и то же дело: национальность в политике, законность в правительстве. Итак, предоставьте же вашим неблагоприятелям уяснить до последней осязательности, оттого ли они чествуют вас самою избранною неблагосклонностию, что видят в вас самого искреннего и энергичного представителя этих двух начал? В таком случае игра стоила бы свеч. Претерпевший до конца, тот спасен будет*. Разумеется, есть еще и другая сторона — финансовая, которую, конечно, нельзя терять из виду, — но это вне моей компетентности.

Аксаковой А. Ф., 20 февраля 1868*

Pétersbourg. 20 février

Je ne pourrai jamais assez te dire, ma chère Anna, combien je suis en peine de toi… Je ne comprends que trop bien combien tu dois être fatiguée de tous ces tracas, de tous ces tiraillements, de tous ces mécomptes — et l’influence que tout ceci doit nécessairement avoir sur ta santé… Je comprends que tu te sentes irritée et révoltée contre le milieu où tu es, et que cette impression est encore avivée par l’impossibilité d’en sortir. L’idée de quitter la Russie pour un temps plus ou moins long est une boutade fort naturelle en vue de ce qui vous y arrive*, mais le moyen n’est pas à ton usage, et ni toi, ni ton mari vous ne supporteriez une expatriation un peu prolongée. — Quand on se sent aussi identifié que l’est Аксаков à la vie même de son pays, et que ce pays est la Russie, se sevrer de cette communauté d’existence, surtout dans les circonstances données, ce serait pis qu’un exil, ce serait un suicide… Et cependant j’insiste plus que jamais pour que l’été prochain tu ailles faire une cure à l’étranger. Ceci me paraît absolument indispensable et doit primer toute autre considération… Je suis sûr que ton excellent mari pense là-dessus comme moi… Pas moins je voudrais bien avoir quelque certitude sur les chances de voir se réaliser cette éventualité.

J’ai vu Babst* qui m’a donné des détails curieux sur le mouvement d’adhésion qui a éclaté à Moscou en faveur de la cause, soutenue par ton mari. Ici il en est à peu près de même, tous les gens qui pensent ont été d’autant plus péniblement affectés de cet incident, que rien n’était plus propre de mettre en évidence le vice radical de la situation, le défaut de la cuirasse du principe lui-même…* Nous voilà aussi empêchés que doivent se sentir des catholiques sincères en présence du principe de l’infaillibilité du Pape. C’est la clef de voûte de tout l’édifice, que l’on sent ébranlé… La clique qui se trouve maintenant au pouvoir a une action positivement antidynastique…Si elle y restait, elle rendrait le pouvoir régnant non seulement impopulaire, mais antinational.

Ci-joint une lettre de Théophile Tolstoy qui a rapport à son article de loi qui devait paraître dans le Москвич*. Ne pourrais-tu pas prier Kitty de faire tenir cet article à Katkoff, par l’intermédiaire de Щебальский par exemple?

Je t’embrasse de tout cœur et aimerais bien te revoir. — Mille amitiés à ton mari.

Петербург. 20 февраля

Не нахожу слов, чтобы выразить тебе, моя милая Анна, как я огорчен за тебя… Я слишком хорошо понимаю, как ты, вероятно, устала от всех этих хлопот, от всей этой дерготни, от всех этих разочарований — и как все это неизбежно скажется на твоем здоровье… Я понимаю, что среда, в которой ты находишься, раздражает и возмущает тебя и что это чувство еще более обостряется невозможностью из этой среды выбраться. Идея покинуть Россию на более или менее продолжительный срок — побуждение вполне естественное ввиду того, что с вами происходит*, но это для тебя не выход, ибо ни ты, ни твой муж не выдержали бы сколько-нибудь длительной разлуки с отечеством. — Когда чувствуешь себя, как Аксаков, столь слившимся с самой жизнью своей страны и когда страна эта — Россия, оторваться от этой общности существования, особенно при данных обстоятельствах, было бы хуже изгнания, это было бы самоубийство… И, однако, я более, чем когда-либо, настаиваю, чтобы будущим летом ты поехала лечиться за границу. Это представляется мне безусловно необходимым и должно преобладать над всякими другими соображениями… Я убежден, что твой добрейший муж думает по этому поводу то же, что и я… Я очень хотел бы знать, есть ли какие-нибудь шансы на то, что эта возможность осуществится.

Я видел Бабста*, и он передал мне любопытные подробности о всеобщей поддержке, оказанной в Москве делу, которому служит твой муж. Здесь происходит приблизительно то же самое, все мыслящие люди тем более удручены этим инцидентом, что он как ничто другое высветил глубинный порок ситуации, изъян в основе самого принципа…* И вот мы испытываем то же чувство оцепенения, какое, должно быть, вызывает у искренне верующих католиков принцип непогрешимости папы. Кажется, будто колеблется купол всего здания… Клика, находящаяся сейчас у власти, проводит линию положительно антидинастическую…Если она продержится, то сделает господствующую власть не только непопулярной, но и антинациональной.

Прилагаю письмо Феофила Толстого, относящееся до его статьи о законодательстве, которая должна была появиться в «Москвиче»*. Не можешь ли ты попросить Китти передать эту статью Каткову, хотя бы через посредство Щебальского?

Целую тебя от всего сердца и очень хотел бы тебя видеть. — Самый сердечный привет твоему мужу.

Тютчевой Е. Ф., 26 марта 1868*

Pétersbourg. Ce Mardi. 26 mars 1868

Ma fille chérie. Il paraît que j’étais prédestiné à expérimenter à mes dépens la vérité du dicton qu’on n’est jamais trahi que par les siens*, et c’est d’une trahison de ce genre — bien involontaire, sans doute — que je viens me plaindre. Il s’agit de la très inutile et très oiseuse publication de ce recueil de rimes* qui n’étaient bonnes qu’à être oubliées, qui vient de se faire. — Mais comme, malgré tout le dégoût que j’en avais en principe, j’avais fini par y consentir, par paresse et laisser-aller, je n’ai pas le droit de m’en plaindre. Seulement je pouvais espérer que la publication se ferait avec quelque discernement, et qu’on n’irait pas fourrer dans ce mince volume un tas de petits vers de circonstance, n’ayant jamais eu que le plus fugitif intérêt du moment, et qui, reproduits, deviennent par là même parfaitement ridicules et déplacés. J’en serai quitte, pour revêtir l’apparence d’un de ces rimeurs ridicules, niaisement épris du moindre bout de rime qui leur a jamais échappé — et bien que tel ne soit pas précisement mon cas, je me résignerai, sans grande peine, même à cet absurde contresens, par dégoût et indifférence. Mais d’avoir reproduit dans ce malheureux petit volume ces quelques vers à l’intention du P<rince> Вяземский, en ayant soin de mettre son nom, son propre nom en tête, ceci, je l’avoue, me paraît un peu trop fort…* et je supplie, avec instance, pour que, s’il y a moyen, on m’épargne les conséquences inévitables de la chose… Je vais essayer de suspendre provisoirement la vente de l’édition chez les libraires d’ici, en attendant qu’on répare cette singulière distraction, en fixant, s’il est possible, cette malencontreuse pièce de vers, mais sans l’adresse de Вяземский. Il faudrait avoir soin de faire la même correction dans la table des matières… Et tant de tracas à propos d’une chose si parfaitement inutile et dont il était si facile de s’abstenir.

Pauvre, cher Aksakoff, et voilà tous les remerciements qu’il aura eus de moi, pour toute la peine qu’il s’est donnée… Il en recevra de meilleurs après le 1er № de sa Москва, attendu ici avec une vive impatience*.

Mille amitiés à l’oncle Сушков. Son écrit sur le défunt Philarète* est vraiment une chose qui se lit avec un grand intérêt. Les dernières pages sont saisissantes.