Умеющая слушать - Туве Марика Янссон

еще белые пятна; иногда он присылал классиков этого жанра, иногда – книги для мальчишек-подростков, но тематика, избранная старой фрёкен Эмелин, оставалась неизменной. Эти-то книги и сдружили Анну и Матса, крепко сдружили. Посылки из книжного магазина были запечатаны в плотную бумагу, сверху красовалась желтая наклейка с адресом. Катри их не вскрывала, просто клала на кухонный стол. А под вечер Анна с Матсом распаковывали свои сокровища. Первым выбирал Матс, причем выбор его всегда падал на что-нибудь морское. Проглотив книгу, он передавал ее Анне, а сам принимался за ту, которую прочла она, и наконец они устраивали обсуждение – сперва его книжки, потом ее. Таков был ритуал. О себе и о происходящем вокруг они почти не говорили, разговор у них шел про людей, что жили в книгах, в надежном мире рыцарственного благородства и торжествующей справедливости. О своей лодке Матс молчал, зато много рассуждал о лодках, о кораблях вообще.* * *

Анна сумела-таки забыть отвергнутые письма, которые потихоньку скапливались на чердаке, но однажды они возникли в ее ночных видениях, ей приснилось, будто она вынесла нечитаные письма далеко на лед, где горой чернела забракованная мебель, прежде бережно хранимое, а теперь за ненадобностью безжалостно выброшенное имущество, вынесла и там отделалась от всего: от просьб неведомых корреспондентов, от их доверительных признаний и лукавых предложений, – она просто швырнула их от себя, и они взвихрились метелью исписанных листков, несчетные послания без конца и края взмыли к небу одним-единственным гигантским укором, и в этот миг Анна, словно от толчка, проснулась, вся в поту, мучась угрызениями совести. Она встала и пошла на кухню, ей очень хотелось уюта и тепла. Там лежали неубранные книги, новенькие, в ярких обложках, пестрящих смелыми, заманчивыми красками. Как они хорошо пахнут! Анна брала одну книгу за другой, подносила к лицу и вдыхала эфемерный, неповторимый аромат нечитаного, перелистывала чуть склеенные страницы, еще хрустящие от прикосновения, и разглядывала неистовые, дерзкие рисунки, грезы художника о необычайном, но вполне для него мыслимом. Вряд ли этот художник хоть раз пережил настоящий шторм или плутал в джунглях. В том-то и дело, думала она. У него все еще страшнее и величественнее, именно потому, что он не знает. Кажется, и Жюль Верн никогда не путешествовал… Я вот срисовываю. Но мне ведь незачем тосковать. Анна переворачивала страницы, мысленно взвешивая каждую иллюстрацию, и мало-помалу тревога ее утихла.

Счет от книготорговца, забытый, валялся на столе; Анна сложила его в несколько раз и, зажав в кулаке, подумала: уж хотя бы этого счета ей не видать. А то ведь непременно высчитает, что и книготорговец меня надувает.

После истории с Эмилевой сетью Матс уже не ходил по деревне помогать односельчанам, только в мастерскую к Лильебергам наведывался как всегда. Там разговор если вообще шел, то об одних лишь лодках. Когда вечером мастерскую запирали, Матс возвращался домой к своим чертежам. Стены в его комнате раньше были голубыми, как почти всюду в доме, теперь же они поблекли до того неопределенного оттенка, какой бывает у старинных переплетов из голубой кожи или у засушенных колокольчиков в гербарии. Комнатка со скошенным потолком была вся в пятнах и потеках от сырости; для себя Матс решил, что стены и потолок – это вроде как небо с летучими грозовыми облаками. Он просто блаженствовал. Ничего лишнего у него в комнате не было. Окошко – маленькое, смотрит на лес, за стеклом – старые исполины-ели, точно темная стена в кляксах снега. Сидишь тут, и кажется, будто ты один-одинешенек в лодочной мастерской. Катри застелила его кровать вязаным покрывалом, оно тоже было голубое, но броское, как сигнальный флажок. Спал Матс без сновидений и по ночам никогда не просыпался.

Катри не очень опекала брата, большей частью только следила, чтобы он поел. На спокойное безмолвие близости, которым они прежде дорожили, теперь не было ни времени, ни места. Иной раз Катри заходила вечером на кухню – дела-то надо делать. Матс и Анна, сидя друг против друга за кухонным столом, читали. Покуда Катри сновала рядом, чтение прекращалось, но никто уже не спрашивал, хочет ли она чаю.

18

Анна была очень сердита. Целый день она пыталась составить стандартный текст, идеальное письмо, которое дает ответ, информирует, утешает и годится для любого ребенка, но от героических ее усилий письмо лучше не становилось, наоборот, звучало все фальшивее.

– Нет, вы только взгляните, – сказала она, – взгляните на это, фрёкен Клинг! Ну разве я не была права?

Катри прочла и сказала, что письмо сумбурное, и ведь ни словечка в нем нет, ни намека, что переписка отныне и навсегда по-дружески заканчивается.

– Да поймите же, так нельзя! Каждому ребенку нужно свое собственное письмо.

– Я понимаю. Воля ваша, делайте по-своему.

Анна надела очки, опять сняла и долго протирала стекла.

– Не знаю, что со мной такое, – сказала она, – только я разучилась писать письма. Все не то и не так.

– Но вы же писали им много лет? Вы же писательница.

– А вот и нет! – возмутилась Анна. – Текст сочиняет издательство. Я делаю рисунки, понимаете, рисунки! Вы хоть видели их?

– Нет, – ответила Катри и умолкла в ожидании, но Анна ничего не сказала. – Фрёкен Эмелин, у меня есть предложение. Может, дадите мне парочку писем, я отвечу. На пробу.

– Вы не умеете писать, – быстро сказала Анна. Потом, пожав плечами, поднялась и вышла из комнаты.

С той же легкостью, с какой копировала подписи, Катри Клинг подражала чужим голосам, манере речи, интонации. Но в сущности, этот ее талант пропадал втуне. Пытаясь развеселить Матса, она, бывало, передразнивала соседей, однако братишка этого не одобрял.

– Слишком они все наружу, – говорил он.

– Как это?

– Сразу видишь, до чего противные.

И Катри оставила невеселую эту игру.