Люди и праздники. Святцы культуры - Александр Александрович Генис

5 октября

Ко Дню учителя

Мои первые ученики мне до сих пор снятся. Их звали, как в мультфильме: белокурого – Кудряш, прыщавого – Зимаш. Оба сидели за одной, естественно – последней, партой. Но и поодиночке каждый обходил меня ростом, силой и популярностью. Чтобы ближе познакомиться, я не придумал ничего умнее, чем попросить найти подлежащее.

– Где? – спросил Кудряш.

– В … – в рифму ответил Зимаш.

– Три, – резюмировал я, ибо директор сразу объяснил мне, что двойку ставят не ученику, а учителю, который не уйдет домой, пока ее не исправит.

Главное, впрочем, что ни тогда, студентом-дипломником, ни тем более сейчас, седым отставником, я не был уверен, что моя сомнительная наука могла быть им полезной. Всему, что нужно, – пить, курить и нравиться девочкам – они научились без меня. А писать не умел и Гомер.

Мой первый школьный опыт оказался последним. Я разочаровался в самой профессии, которая должна была оправдывать одно поколение в глазах другого, но не справлялась с этим. Столкнувшись с сопротивлением среды, я пришел к выводу, что образование в принципе невозможно и на практике бесполезно. Насильно мил не будешь, а любви и наставники не нужны. Кто, спрашивается, научил нас играть в футбол?

При этом я, конечно, не стану утверждать, будто знания вообще не передаются. Как доказал в изуверской басне муравей, научить можно и стрекозу. Но куда успешней те учителя, что, как времена года, достигают своего, ничего не делая, те, кто учат не словом, а жестом и самим присутствием. Высокий авторитет нельзя навязать, он должен быть очевидным, как отбрасываемая им тень, которая не давит, а защищает, но только тогда, когда мы в ней нуждаемся. Наверное, лучший в мире учитель – телеграфный столб. Подавая пример несгибаемости, он учит лишь тех, кто сам на него натыкается.

5 октября

Ко дню рождения Вацлава Гавела

Гавел – мой любимый президент. Все беды новой России пошли от того, что у нас не было своего Гавела. Вернее, был – Сахаров, только кто его слушал.

Сам я видел Гавела только однажды, зато при весьма любопытных обстоятельствах. Дело было в середине 1990-х годов, в Праге, куда только что переехала штаб-квартира “Радио Свобода”. К торжественному открытию станции ждали президента страны, о чем я узнал, когда меня остановил вахтер. До того я с ним просто здоровался, но в связи с официальным визитом мне понадобился пропуск. Я получил его у сотрудника безопасности, который на него категорически не походил: седая косичка, джинсы, майка с портретом Фрэнка Заппы. Я понимал, что в его ведомстве обычно ходят в штатском, но не до такой же степени. Откуда он такой взялся, мне объяснил пражский коллега.

С тех пор как выяснилось, что Гавел становится лидером страны, перед диссидентами остро встала проблема его охраны. Поскольку все профессионалы этого дела служили в организации, державшей будущего президента в тюрьме, нужны были новые люди. Ими оказались чешские буддисты. Стоя, как им положено, в стороне от земной власти, они сохранили независимость взглядов и – благодаря медитациям и йоге – хорошую физическую форму.

Нашу увлекательную беседу прервал президент. Его речь была стремительной и состояла из одного предложения: “Я много лет сидел за решеткой, без «Свободы» этих лет было бы больше”, – сказал Гавел, и я приосанился.

5 октября

Ко дню рождения Фу Баоши

В Китае считали, что высшее призвание живописи – стать каллиграфией. Она, как и наш почерк, не способна лгать. Кисть с тушью выдает автора со всеми потрохами, ибо учит “мыслить животом”. Это значит отвечать на вопросы не умом, а телом, скрепляя сознание с подсознанием в мгновенном акте творения. Сама техника восточной живописи идеальна для такого искусства. Безжалостно хищная бумага не терпит промедления. Писать надо так, как спускаться на лыжах по склону последней, почти роковой, сложности.

Органичные для восточной, но не западной традиции картины Фу Баоши (1904–1965) станут нам ближе, если сравнить их с двумя сумасшедшими художниками – русским Зверевым и американцем Поллаком. Первый писал окурком, выхватывая форму у хаоса, второй плясал с краской вдоль холста. Когда Поллака спросили, почему он не изображает природу, тот ответил, что он сам – природа. В сущности, это – очень китайская мысль. Чтобы выпустить наружу заключенную в нем природу, Фу Баоши часто писал пьяным. Признаваясь, вернее, хвастаясь этим, он вписывался в традицию, которая учила, что у мастерства есть пять ступеней. Первые четыре требуют многолетней муштры, покончив с которой художник достигает высшей точки, забывает все, чему учился, и мажет, как придется.

Свиток “Бамбук в дождь и туман” помечен 1944 годом и описывает сугубо реальное событие. Внезапный ливень, заставший художника на горной тропе, открыл ему, а значит – нам, глаза на мимолетную красоту природы. Набросав густой тушью бамбуковую рощу, мостик, фигурку с бесполезным зонтиком и могучую, полускрытую в дымке вершину, Фу исполосовал уже законченный свиток косыми линиями сильно разбавленной туши. Орудуя кистью из жесткого конского волоса, художник смазал с картины все приметы совершенства и достиг того, к чему стремился: не вырвал пейзаж у природы, а перенес нас в нее.

Когда Китай стал красным, Фу нашел компромисс между коммунизмом и дзен-буддизмом. Художник иллюстрировал стихи самого Мао, взяв из них то, что давало ему карт-бланш, – пейзаж. Даже для китайских коммунистов запретить “горы и реки” было так же немыслимо, как для русских ямб и хорей.

Фу Баоши писал рассветы, закаты и Мао Цзэдуна, переплывающего Янцзы. Но все же его счастье, что он умер в 1965-м, всего год не дожив до “культурной революции”, которая привела китайский коммунизм к его последней стадии – каннибализму.

8 октября

Ко дню рождения Андрея Синявского

Чтобы сочинить книгу о великом художнике, надо сперва сочинить художника. На этом ломаются все, кроме гениев. Пастернак написал стихи за Живаго, Булгаков – роман за Мастера. Остальных мы принимаем на веру, зная, что нам никогда не услышать музыку Леверкюна из “Доктора Фаустуса”.

Синявский открыл нам третий путь. Его книгу надо читать так, будто Пушкина он сам придумал. Подвесив суждение и забыв, что знали, мы должны принимать этот опус, целиком положившись на автора. Не зря он обращается с Пушкиным с тем же произволом, что и всякий автор, описывающий вымышленных людей как настоящих, а настоящих как вымышленных. Другое дело, что, поскольку роман “филологический”, автор пересекает его вброд, ступая по камням цитат. Подбирая к ним поэта, Синявский создает Пушкина по образу и подобию его творчества, то есть – наоборот. Этого Пушкина не могло не быть, потому что один миф может объяснить лишь другой миф. Чтобы написать такую книгу, автор должен доверять себе не меньше, чем