Это я – Эдичка - Эдуард Лимонов

Под книгой подразумевался все тот же мой многострадальный «Национальный герой» – рукопись на английском языке – переведенная уже, может быть, два года назад и нигде не напечатанная. Елена прекрасно знала эту мою вещь по-русски. «Национальный герой» был нужен ей, чтобы дать его прочитать новому любовнику – Джорджу-»экономисту», как она говорила. «Экономист» что-то делает на бирже и он миллионер. Так сказала Елена, я-то не знаю, правда ли это. Допустим. Он имеет дачу в Саутхэмптоне, где живут такие же миллионеры. По рассказам Елены выходит, что они ни хуя не делают, только курят, нюхают кокаин, пьют, устраивают парти и ебутся, чему она, Елена, очень рада. Так ли это, я тоже не знаю. Во всяком случае, так говорит она.

При чем здесь мой «Национальный герой»? Ну, я думаю, она хотела похвалиться перед своим экономистом умным бывшим мужем. При этом часть ума и таланта автоматически переходит на нее – Елену. Экономист в гробу видел литературные произведения бывшего мужа Елены и читал мою рукопись три уикэнда, хотя дела там на сорок минут, он был не любопытнее и не лучше Розанн, и я думаю, он предпочитал ебать Елену, а не читать литературные произведения ее мужа. Те, у кого что-то есть, ведут себя очень осторожно в этом мире, ибо боятся, как бы у них не оттяпали часть того, что они имеют. Литература им – до пизды дверцы.

Я пришел забрать. Жила она по приезде из Италии уже не у Золи, а сняла половину мастерской Сашки Жигулина, это там, где я встретился с еврейской мещаночкой, если помните, и этот ебаный экономист обещался вроде платить за мастерскую.

Когда иду к ней – всегда волнуюсь, ничего не могу с собой сделать, волнуюсь, как перед экзаменом в детстве. Пришел в клетчатой маленькой рубашечке, джинсовом жилете, джинсовых брюках, белые носки, туфли двух цветов – очень прелестные туфельки, а нашел на улице, и черный шарф на шее.

Явился.

Встретила она меня необычайно прекрасной – в белом вздутом летнем платье до полу, красный шнур через лоб и шею – красивая, блядь, хоть возьми и убей. И как я, слабое существо, позволяю, чтоб ее кто-то ебал.

Так подумал, и от греха подальше сказал: – «Хочешь, вина куплю?» – и убежал тотчас в магазин, едва она сказала: – «Ну купи, если хочешь».

Кажется, хорошего вина купил – сам пью всегда всякое говно, но это я, я всегда был умным дворняжкой, а она белая леди, ей дерьмовое вино пить не пристало. Сели каждый на свой стул у стола. Сидим, вино пьем. Разговариваем. Потом Жигулин пришел, к которому отец из деревни, из Израиля, прилетел. Сел и отец, и Жигулин сел. Поговорили об общих знакомых. Поговорили о Старском – бывший богатый и известный московский художник, типичный был представитель и в некотором роде кумир золотой молодежи в Москве. Елена и он в одной компании крутились, бывший муж Елены – Витечка – был приятелем Старского. Елена даже была влюблена в Старского и мечтала, как она признавалась впоследствии, поебаться с ним, но он не решался, что-то тянул, а потом в ее жизнь насильственно вторгся я, и был в ее жизни до тех пор, пока она меня так же насильственно не изгнала из своей жизни.

Елена интересуется, как там живет Старский. – Плохо, – отвечает Жигулин-старший, – иногда мне кажется, что он покончит с собой. Работы нет, его картины почти не продаются, даже машину пришлось ему продать сейчас.

– Уж если Лека, который так любил автомобили, – представить Старского без машины трудно, он с детства имел автомобиль, – продал машину – можно себе представить, как он там живет, – говорит Елена. – Но чего он там сидит, не уедет?

– Конечно, жизнь в Израиле не для него, – продолжает Жигулин-старший. – Там все ложатся едва ли не в 11 часов, а Лека, ты помнишь Леку, для него жизнь в такое время только начиналась. Может, он и приедет сюда, он как будто собирается в Америку.

– Ему здесь будет лучше, – говорит Елена.

Я думаю: – Деточка, не хочешь ли ты, теперь, когда сорвалась с цепи, компенсировать себя и поебаться с усатым и морщинистым Старским? – Гнев вспыхивает во мне. Но тут же гаснет.

– А что ты можешь сделать, Эдичка, она свободная личность, ни хуя ты не сможешь, будет спать со Старским. Ведь ты живешь не у Ново-Девичьего монастыря, Эдичка. Другие времена. Разве есть у тебя, Эдичка, уверенность, что она не ебется с Жигулиным-младшим? Ведь они живут вместе в одной студии и их постели разделяют десять шагов. По-соседски как же не поебаться?

Мне становится неприятно от своего бессилия – я могу только наблюдать ее жизнь, не могу даже дать ей совет, она мой совет от меня не примет, я – бывший муж, этого не следует забывать. Я – прошлое, прошлое не может давать советы настоящему. И потом всяк волен испоганить свою жизнь так, как он хочет, а люди вроде нас с Еленой особенно способны испоганить свою жизнь.

Она способна. В ее первый и последний приезд в Харьков помню, как она, растрогавшись зрелищем седой толстой и сумасшедшей бывшей жены Анны, сняла с пальца кольцо с бриллиантами и надела ей. Та, тоже экзальтированная особа, с наследственным безумием, недаром такими страшными и яркими были ее картины, с закатившимися глазами припала к руке Елены в поцелуе.

Мысли мои перелетают в Харьков, я живо вижу эту сцену, и вся моя злость, вспыхнувшая было, проходит. Может, и жить стоит только ради таких сцен. Не к себе, а от себя – это красиво. Потому я так ненавижу скупость и не люблю Розанну. Елена Сергеевна сучка, блядь, кто угодно, но способна на порывы, была. Эх! Я горжусь теперь ею издалека, что мне еще остается.

Жигулины, и стар и млад, подымаются к сумасшедшему Сашеньке Зеленскому, который живет наверху. Мы остаемся с Еленой одни, у нее сегодня смирное настроение, и она начинает мне рассказывать, как она провела последний уикэнд в Саутхэмптоне.

Она тщеславна, что можно с ней поделать… – И еще была там дочка одного миллиардера, ты должен знать, она называет какую-то фамилию. Откуда я могу знать, получатель Вэлфэра, грузчик, подручный Джона, фамилию дочки миллиардера, эту дочку, – не представляю. – Так вот эта девица, – продолжает Елена, – пришла с красивым парнем, потом мне сказали, что это «жиголо» – человек, которого она купила, чтоб он изображал ее бой-френда…

Елена покачивается на высоком жигулинском табуретике, далеко отставив от себя длиннейший мундштук, который она привезла из Италии – раздвижная черная лаковая трубка.

– Так вот этот парень все вертелся возле меня, а дочка миллиардера злилась. Она вообще пришла в тишотке, в грязных джинсах…

Я уныло думал, что бедная дочка миллиардера может быть некрасивая, что… я до хуя чего думал, слушая ее рассказы.

– Но они мне все уже надоели, – продолжает Елена. – В воскресенье, ты же знаешь, был ужасный дождь, я надела плащ и гуляла одна по берегу моря, так было хорошо.

Я, Эдичка, по странному совпадению, переночевав у Александра, утром в то же воскресенье, ушел под дождем по берегу океана к станции собвея Кони-Айленд. Не было ни одного живого существа. Я закатал брюки до колен, чтобы мокрая белая парусина не хлестала по ногам, и шел, порой по колено в воде. Были расклеванные чайками крабы и их части на песке, ракушки, человеческие предметы, перешедшие в ведение моря. Дождь и дождь. Какая-то смутная мелодия дрожала во мне, может быть, в мелодии этой был грустный смысл, что мир ничего не стоит, что все в этом мире чепуха и тление и вечные приходы и уходы серых волн, и только любовь, в моем теле сидящая, чем-то меня отличает от пейзажа…

Я скупо и просто сказал Елене, что тоже в это воскресенье гулял один по берегу моря.

– Да, – сказала она.

Потом мы пошли с ней покупать ей краску для волос. Она надела старые серые джинсики, которые мы ей купили, когда она еще жила со мной. Вообще у нее прибавилось мало вещей, как вы позже увидите. Или ее любовники не отличались щедростью, или она не умела вытащить из них деньги, или делала с ними любовь только из удовольствия делать любовь, не знаю.

Она надела эти джинсики и еще надела черный свитерок, взяла зонт и мы пошли. Как в старые добрые времена. Хуячил сильный дождь, а мне было весело. Ведь шел-то с ней. Наши зонты соприкасались порой.

И в магазине на Мэдисон все на нас глазели – пришли немножко помятые девчонка и мальчишка что-то покупать. Она выбрала не только краску для волос, сумочку для косметики она выбирала полчаса, а я, господа, в это время наслаждался. Бог послал мне удовольствие. Наконец, она выбрала сумочку. Потом она купила мыло, какой-то чепец для ванной и еще что-то. Она спросила, есть ли у меня с собой деньги. Я сказал: – «Есть, есть!».

– Дай мне десятку, я тебе потом отдам.

Я сказал, что ничего мне не нужно отдавать, у меня сейчас есть деньги, а у нее нет. Действительно, несколько работ подряд с Джоном принесли мне какие-то доллары.

Я всегда любил глядеть, как она копается в магазинах. Она в этом толк понимала, она знала, что ей нужно, но у бедненькой девочки всегда здесь в Америке не было вовсе денег. Я подумал, глядя на нее, как хорошо, что я ее не смог задушить, что она жива, и было бы ей в этом мире сухо и тепло – это главное. А то, что всякие мерзавцы суют в ее маленькую пипочку свои хуи, ну что же, ведь она этого хочет, это больно мне, но она ведь получает удовольствие. Вы думаете, я выебываюсь и делаю из себя Христа всепрощающего? Ни хуя подобного, это честно, я не стал бы врать, слишком гордый, мне больно, больно, но я всякий день говорю себе и внушаю: