Это я – Эдичка - Эдуард Лимонов

Женщина, которой предлагали пять миллионов, лежала в своей нише, матрас лежал прямо на полу, холодильник был пуст и даже не включен, грязь и вечный полумрак наполняли мастерскую, и почему-то не нашлось никого, кроме меня, принести ей поесть. Наверное, так совпало.

– Я отказалась! – продолжала она хвалиться перед Эдичкой.

– Почему? – спросил Эдичка, – ведь ты же всегда хотела денег?

– А ну его, с ним нужно быть всегда на наркотиках, он сильный человек, а я нет, я не хочу превратиться через пару лет в старуху. Да еще его всегда могут посадить, имущество конфискуют. И я не хотела уезжать с ним из Нью-Йорка, он мне не нравится.

– Как Шурик на апельсинах и анаше, так он на кокаине заработал деньги, – думал я меланхолически. Поехал Шурик из Харькова в город Баку, купил там апельсины и анашу. Не кокаин, но наркотик. Прилетел в Москву, и продал все во много раз дороже. Деньги взял – в Харьков вернулся, и деньги принес Вике Кулигиной – бляди. Хорошая была баба. Старая уже сейчас, наверное. С талантом была. Стихи писала. Спилась.

Вот параллель. Елена – Вика. Она ведь не знает. Ведь Вику видел только я. Смешала весь мир. Шурики, Карлосы. Кокаин. Хаос все это, жизненный хаос…

Последний раз я от встречи с ней заработал жуткий психический припадок. Я сам виноват, она тут ни при чем, вела она себя нормально, ничем меня к припадку не побуждала.

Позвонила она мне утром и сказала, у нее всегда становится тоненьким и без того тонкий голосок, когда волнуется:

– Эд, ты хочешь пойти на мое шоу – это будет сегодня в три часа?

Я сказал: – Конечно, Лена, я буду очень рад!

– Запиши адрес, – сказала она, – между 26-й и 27-й улицами, на 7-й авеню, Фешен инститют технолоджи, сэкэнд флор, Эдиториал.

Я пришел. Я волновался. Специально купил новые духи, надел свой лучший, белый, костюм, черную рубашку с кружевами, крестик под горло подтянул. Автобус ехал жутко медленно, и я нервничал уже заранее, боясь опоздать.

Я не опоздал, нашел этот зал в огромном помещении института, все передние места были заняты, я уселся на свободное месте где-то сзади и стал ждать. На сцене был создан садик или скверик или парк, особым образом размещенные растения, особым образом помещенный свет. Возле сцены возились осветители и фотографы, создавая атмосферу тревожного ожидания. Я ждал.

Наконец, зазвучала пронзительная, странная для моего слуха музыка. Может быть, она только показалась мне странной, потому как очень уже давно я не находился в подобном большом собрании, с людьми, давно не видел никаких представлений, за исключением кино я никуда не ходил, одичал я.

И вышли, и застыли в различных позах, а потом загалдели, зашумели, изображая осеннее оживление, девочки. Лошадки, старлетки, модели, все они были на первый взгляд похожи друг на друга и только позже, напрягая глаза, я научился с грехом пополам различать их. Худые, затравленные и наученные особым штукам дети женского пола ходили под музыку по сцене, выходили на «язык», вертелись на его кончике, выбрасывая зрителям улыбку или ужимку или нарочито сумрачное лицо и так же удалялись. Мне почему-то было жалко их, и сжималось сердце при каждом взгляде на них, особенно же было жалко короткоостриженных. Может быть потому, что маленькие личики их без преувеличения были лицами детей, перенесших только что тяжелую болезнь. Господи, и здоровые мужики мнут этих детей, мнут их, ебут, напирают, вдавливают в них свои хуи. Я затосковал, и только усилием воли заставил себя собраться и глядеть на сцену.

Между тем появилась и Елена. Она излишне нервничала и вертелась. Первый ее костюм я не запомнил, потому что разглядел ее под шляпой не сразу, когда же понял, что это моя душенька, она уже мелькнула личиком и исчезла за кулисой. Второй ее костюм был нечто лиловое и ниспадающее, можно было назвать это платьем, но можно было и не называть. Сверкнув из-под шляпы глазами, Елена сорвала в нем аплодисменты зрителей.

Вообще же она выступала хуже других девочек. Хотя мне и не хочется это признавать, она была излишне вертлява, от волнения развязна и не собранна, среди ее подруг было несколько профессионалок очень высокого класса, они работали четко и механично, движения их были сухи и отточенны, никаких мелких ненужных дополнительных складок на их одежде не появлялось, они демонстрировали чистоту стиля и чистоту каждого движения. Ничего лишнего не было, в нужное время резкое движение лицом, подбородок вверх, все вовремя и четко.

Елена же слишком танцевала, кокетничала, слишком увлекалась самодеятельностью, играла и переигрывала, суетилась, двигалась нечисто.

Если говорить о красоте, как женщина она на мой, Эдичкин, необъективный взгляд, была куда более привлекательна, чем другие модели, весь остальной кордебалет. Но работала не профессионально, это было видно.

Судите сами – появляется она в белом таком костюмчике из парусины, с капюшоном, и белые сапожки, в таком, знаете, костюмчике хорошо грибы после дождя собирать где-нибудь в Коннектикуте, выйдя из дверей своей виллы молодой и бездельной женщине. Так она появляется в этом костюмчике, танцует под музыку на сцене, как бы собирает грибы или ягоды, если грибов в Америке не собирают, и получается неплохо, кое-кто аплодирует. Но потом, продвинувшись на язык, уже на конце его, именно там, где нужно себя показать крупным планом, Елена вдруг быстро кружится, движения скомканы, теряют четкость, так что мы, зрители не успеваем даже рассмотреть ее лицо, мелькают смазанные Еленины черты, ее – не ее – не поймешь, и она смывается с языка. Она даже не зафиксировала на мгновение своего лица, не сумела его подать, остановить на время – преподнести. Нет, она выступала непрофессионально. Аплодисменты угасли, не успев начаться.

В конце были шары, шествие, музыка, шум, спутанные ленты – тут она была в своем репертуаре – цирковое искусство для нее. Она запуталась в шарах, махала шляпой и прочее, это у нее хорошо получалось. Я был недоволен ею, мне хотелось чтоб она во всем была первая.

Я поторчал немного в зале, а потом вышел и стал ждать ее. Многие девочки, которых встречали или любовники или друзья, или они уходили одни – были, кажется, и такие худые и дерзкие девочки, – уже прошли, а Елены все не было. Наконец, она показалась – была она в белой шляпе и каком-то коричневом в цветах легком костюмчике – блузка и юбка, потом я рассмотрел, что он был старенький, и в туфлях коричневых, тоже стареньких, ножки затянуты в какие-то мутные колготки. Я подошел к ней и поцеловал ее, решился трусливый Эдичка поцеловать ее, поздравил, заметив, что краска на ее щеках лежит как-то несвеже, коркой. Вид у нее был усталый.

– Спасибо, – сказал я, – мне понравилось, только ты излишне торопилась. Было видно, что тебе некогда.

Так я сказал, не мог же я сказать, что мне не понравилось, как она выступила, я не хотел ее обижать. Тут же стоял и рассеянно-растерянный Жигулин с фотоаппаратом, который, конечно, только пришел, и ничего не видел.

– Не могу понять, где Джордж, – нервно оглядываясь по сторонам, говорила Елена. – Он был в зале, а где он теперь?

Она очень нервничала, на хуй ей был нужен ее верный пес Эдичка, который приполз бы весь в крови, если б она позвала. Ей нужен был Джордж, которого не было. Эдичка был благородный рыцарь, он не напомнил Елене ее слов, что она никого не любит, что ей все безразличны. От друзей Елены Эдичка хорошо знал, что в последний уикэнд Джордж уже не пригласил Елену в Саутхэмптон, что в его доме Елена нашла какие-то тампаксы, явно другой женщины, что Джордж, ранее обещавший купить Елене шубу, теперь уже собирался купить ей просто пальто. И что до сих пор он ни разу не заплатил пока за мастерскую Жигулина, как обещал это делать. Циник хромоногий и жлоб, играет с ней, как с мышью.

Эдичка смолчал и только сказал участливо: – Может, он в холле, пойдем посмотрим? – и пошел с Еленой в холл.

Конечно, никакого Джорджа в холле и в видах не было. Она не плакала, может, она не умеет плакать, я не знаю, в последний раз я видел ее слезы, когда душил ее, пытался задушить. Сейчас она нервничала и сказала, обращаясь к Жигулину, что она пойдет домой, может быть Джордж позвонит домой, ведь они должны вечером идти в театр.

Я сказал, что хорошо бы еленино выступление обмыть по русскому обычаю, и что я предлагаю им пойти куда-нибудь выпить, что я их угощаю. При этом Эдичка извинился, что не принес Елене цветов, у меня не было на это времени, так я мчался к ней, а потом я думал, не рассердится ли она, может быть, по местным понятиям это нелепо – дарить цветы модели, участвовавшей в шоу. Может быть, это провинциально.

В конце концов, мы пошли вдвоем в бар. Жигулин не пошел. Мы сидели, пили, и она объясняла мне свою достаточно безумную идею о каких-то рулонах ткани, в которые она хочет заворачиваться, чтобы таким образом сделать платье, и еще какие-то прожекты из этой же ткани – шить должен был я. Я, пусть и сам не ахти какой нормальный парень, но понимал, что это тоже форма охуения от западной жизни – желание Елены перескочить через деньги – легко и просто иметь таким образом платья, да еще и в дизайнеры поиграть. Я понимал, что эта детская затея безумна и ни хуя из этого не выйдет, но я соглашался, я боялся ее обидеть, или вызвать ее гнев.