Сталин. По ту сторону добра и зла - Александр Ушаков

А в начале сентября Сталин снова прокололся. На этот раз уже с вернувшимся к работе Зиновьевым. А все дело было в том, что он опубликовал в возглавляемом им «Рабочем пути» неподписанную статью Зиновьева «Чего не делать». Как выяснялось из статьи, делать не надо было именно того, к чему призывал Ленин: вооруженного восстания! При этом Зиновьев ссылался на печальный опыт Парижской коммуны. Сталин пропустил статью Зиновьева без комментариев, что дало Троцкому повод отметить характерную для него склонность никогда до конца не поддерживать линию партии.

Крайне возмущенный ударом в спину Ленин написал по этому поводу статью, в которой, не упоминая имени Зиновьева, заметил: «Ссылка на Коммуну очень поверхностна и даже глупа... Коммуна не могла предложить народу сразу того, что смогут предложить большевики, если станут властью, именно: землю крестьянам, немедленное предложение мира».

«Удар по Зиновьеву, — писал Троцкий, — бил рикошетом по редактору газеты. Но Сталин промолчал. Он готов анонимно поддержать выступление против Ленина справа. Но он остерегался ввязываться сам. При первой же опасности он отходит в сторону».

Что ж, может быть, так оно и есть, и ссылка на Коммуну и на самом деле была глупа. Но... было ли уж таким умным то, что «предложил» народу после захвата власти сам Ленин? Вопрос далеко не риторический, и лучше других на него ответили бы отравленные газом крестьяне Тамбовщины и утопленная в Кронштадте в крови «краса и гордость русской революции»...

И все же август 1917-го был примечателен отнюдь не мелкой возней в большевистском лагере, а прежде всего попыткой Корнилова навести в стране порядок. А делать это было надо как можно скорее. Россия все больше входила во вкус революции, которая повсеместно перерастала в классический русский бунт. Народ развлекался как умел: в городах толпы громили присутственные места, в деревнях крестьяне жгли помещичьи усадьбы. Рабочие больше занимались выяснением отношений с администрацией, чем работой.

«Непопулярные чиновные лица, — писал в своих воспоминаниях Керенский, — были буквально сметены со своих постов, а многие из них — убиты или ранены. Рабочие на заводах, прекратив работу, принялись устранять неугодных им управляющих и инженеров, вывозя их на тачках за пределы предприятий. В некоторых районах крестьяне, памятуя 1905—1906 годы, стали на свой лад решать аграрный вопрос, изгоняя помещиков и захватывая земли. В городах самозваные «защитники свободы» начали проводить аресты контрреволюционеров или тех, кто был замешан в грабежах».

После трех лет войны до предела уставшие на фронте солдаты отказывались подчиняться своим офицерам и продолжать войну. Фронт разваливался на глазах, солдаты, захватив оружие, расходились по домам, и 3 августа главнокомандующий генерал Корнилов потребовал введения смертной казни в тылу.

Вернувшиеся в деревню солдаты так и не увидели никакого улучшения в своем положении, и стрелка барометра общественного настроения резко качнулась в сторону большевиков, которые обещали сделать все качественно и быстро.

Падение царизма сопровождалось ростом национального самосознания на окраинах огромной империи, и все эти неурядицы сказывались на положении властей всех уровней. Царивший в стране хаос еще более усугубил сам Керенский, выпустивший из тюрем тысячи уголовников, которые наводили ужас на обывателей.

Понятно, что в таких условиях все отчетливее вставал вопрос о той сильной власти, которая была способна навести порядок в агонизирующей стране. И первым его попытался навести Верховный главнокомандующий генерал Лавр Корнилов.

После октябрьского переворота чуть ли не сто лет будут на все лады воспевать гениальность Ленина, который якобы один увидел свет в конце тоннеля. Может быть, и так, и все же куда больше Ленин был обязан не посетившему его просветлению, а Александру Федоровичу Керенскому, который предал Корнилова в самый решающий момент. И история этого рокового предательства заслуживает того, чтобы поведать о ней.

Сказать о том, что Лавр Георгиевич Корнилов был человеком из легенды, значит, не сказать ничего. Выходец из простых казаков, ученый-востоковед, он пришел на мировую войну командиром бригады. «Нового Суворова» отличали не только военные таланты, но и огромное обаяние и поистине безграничная храбрость. Подчиненные боготворили Корнилова, офицеры и солдаты считали за честь служить под его началом, хотя его части бросали в самое пекло. Вступая в должность, он честно заявил правительству, что намерен служить лишь при условии, если ему не станут мешать и отвечать он будет лишь перед народом и совестью. И это оказались не пустые слова.

Управляющим военного министерства в то время был известный террорист Борис Савинков. В отличие от по-солдатски прямого Корнилова, этот хитрый и жесткий политик прекрасно понимал, что страну могут спасти только жесткие меры. Особенно если учесть, что армия снова начала митинговать, контрразведка докладывала о подготовке нового выступления большевиков, а премьер-министр Керенский то и дело заигрывал с социалистами.

И дело было отнюдь не в уважительном отношении к лидерам левых партий товарища председателя Петросовета. Вся беда заключалась в том, что ни на что, кроме говорильни, не способный Керенский боялся Корнилова куда больше, нежели всех этих троцких, лениных и церетели.

Устав от бесконечных разговоров и обещаний, Корнилов под нажимом политических сил направил Керенскому записку с планом спасения России. На следующий день ее читала уже вся страна, после чего началась самая настоящая травля «контрреволюционера» Корнилова.

«Восстание Корнилова, — захлебывался от радости перебравшийся в середине августа в Финляндию Ленин в своем послании к ЦК, — есть крайне неожиданный и прямо-таки невероятно крутой поворот событий. Как всякий крутой поворот, он требует пересмотра и изменения тактики. И, как со всяким пересмотром, надо быть архиосторожным, чтобы не впасть в беспринципность». «Мы будем воевать, — продолжал он, — мы воюем с Корниловым, как и войска Керенского, но мы не поддерживаем Керенского, а разоблачаем его слабость. Это разница. Это разница довольно тонкая, но архисущественная, и забывать ее нельзя».

«Теперь, — заканчивал Ленин, — время дела, войну против Корнилова надо вести революционно, втягивая массы, поднимая их, разжигая их...» «Корниловское восстание, — вторил ему Сталин, — лишь открыло клапан для накопившегося революционного возмущения, оно только развязало связанную было революцию, подстегнув ее и толкнув вперед».

Петросовет потребовал ареста Корнилова. Да и как не потребовать, если Лавр Георгиевич намеревался призвать к ответу за свои деяния все Советы?

Однако Керенский не спешил. Как бы он ни боялся Корнилова, но и от большевиков не жал ничего хорошего. Кто-кто, а его земляк Ульянов вряд ли бы оставил его у власти. Он договорился с Корниловым о создании надежной группы войск, которая при первом же намеке на выступление большевиков должна была с ними покончить, и по возможности раз и навсегда. То же касалось и Советов, если они осмелятся поддержать бунтовщиков.

Несмотря на клятвенные заверения, Керенский не спешил проводить план Корнилова в жизнь. Но после того как кадетское крыло правительства и Савинков пригрозили отставкой, он вызвал Корнилова в Петроград. Однако все снова кончилось пустыми обещаниями, и окончательное решение отложили до Московского государственного совещания. Корнилов отправился в Москву. Первопрестольная устроила ему восторженный прием, а примчавшийся вслед за генералом в Москву Керенский попытался... лишить его слова.

Московское совещание ни к чему путному не привело, и теперь Корнилов сам заговорил о диктатуре, ибо только она могла спасти захлебнувшуюся в пустословии политиков страну. Причем диктатуру коллективную. Трудно сказать почему, но Корнилов все еще надеялся на благоразумие Керенского. В новый правительственный кабинет Лавр Георгиевич решил пригласить Колчака, Львова, Савинкова, Аргунова, Филоненко, Алексеева и... Керенского — людей умных и решительных, за исключением последнего, которого порядочный генерал не «отцепил» только из-за ранее достигнутой с ним договоренности.

Корнилов намеревался только навести порядок, а затем вручить судьбу страны Учредительному собранию. Не любивший Романовых, он тем не менее не собирался бороться с ними. И на вопрос, что он сделает, если Собрание снова призовет кого-нибудь из них «на царство», ответил: «Подчинюсь и... уйду...» Личной славы и уж тем более власти Лавр Георгиевич не искал. Славы у него хватало, что же касается власти, то он обладал самой высшей: властью над душами людей, которые были готовы идти за него в огонь и воду.

20 августа немцы взяли Ригу, и только тогда правительство пришло к необходимости ввести в Петрограде военное положение. Но опять же на словах. Керенский решил ждать подхода конного корпуса. По той простой причине, что теперь боялся уже всех: партий, рабочих, полностью разложившегося военного гарнизона и, конечно же, большевиков.