Эпоха Обамы. Наши интересы в Белом доме - Александр Терентьев

Лидер ливийской революции изо всех сил цеплялся за власть. Политологи утверждали, что в отличие от таких прагматичных правителей, как Мубарак и Бен Али, он настолько же иррационален, как и противостоящая ему народная стихия. Стоило только посмотреть на его выступление в полуразрушенном здании казармы: Каддафи, одетый в традиционный бедуинский бурнус, полузакрыв глаза и слегка раскачиваясь, стоял за небольшой трибуной и рассуждал о том, что его отставка невозможна даже теоретически. «С поста лидера революции можно уйти только в мученики, – говорил он. – Моими усилиями Ливия стала центром арабского и исламского мира, Африки и Латинской Америки, и я никуда не уйду». Создатель джамахирии проклинал врагов, в число которых попали «собаки-журналисты», «сепаратисты», «пьяницы», «наркоманы», ЦРУ, НАТО, Великобритания, Израиль, исламисты, агенты Бен Ладена, ну и, разумеется, ливийские «крысы и тараканы», требующие его отстранения от власти. Все эти маниакальные заявления и жесткие действия Каддафи делали его воплощением «порочных режимов», с которыми сражалась арабская улица.

Конечно, ливийская толпа сильно отличалась от египетской или тунисской. Ливия – государство, ключевую роль в котором играли кланы и племена. Для них уличные бои намного органичнее мирных «бархатных» выступлений. «Если сравнивать ближневосточные события с революциями в Восточной Европе, – писал немецкий журнал Der Spiegel, – в Ливии, скорее всего, реализуется румынский сценарий, когда в результате кровопролитного восстания диктатор Николае Чаушеску был расстрелян своими подданными»[502]. Правда, как говорили на Западе, напоследок «безумный полковник» может громко хлопнуть дверью, взорвав нефтепроводы или даже применив химическое оружие.

Не меньшее удивление, чем восстание в Ливии, у экспертов вызвали волнения в королевстве Бахрейн. Самое крошечное арабское государство, в котором проживало не более миллиона граждан, считалось одним из финансовых центров исламского мира и крупным экспортером углеводородов. Правящая элита запросто могла откупиться от мятежников и ей незачем было применять силу. Поэтому когда представителей оппозиции, собравшихся на Жемчужной площади Манамы (столица Бахрейна) разогнали с помощью дубинок и слезоточивого газа, это вызвало гневную отповедь со стороны американского Госдепа.

Вашингтону было за что беспокоиться. В Бахрейне находилась база Пятого флота ВМС США, который играл ключевую роль в военных действиях в Ираке и Афганистане и считался главным инструментом сдерживания Ирана. И если бы монархия была свергнута, Америке пришлось бы несладко. Ведь суннитской королевской династии Аль-Халифа, которая правит в стране с XVIII века и традиционно ориентируется на Саудовскую Аравию, противостояло шиитское проиранское большинство, составляющее в Бахрейне 70 % населения. Оппозиционеры требовали ввести выборы главы правительства, изменить конституцию и расширить политические права шиитов.

Проиранское большинство с ликованием встречало вернувшегося из изгнания лидера радикальной шиитской организации «Аль-Хак» Хассана Мушаиму. И на Западе были убеждены, что если местные шииты восторжествуют, провалится один из самых важных экспериментов в регионе. Ведь король Бахрейна Хамад Аль Халифа – отчаянный реформатор, который пытался насадить в своей стране демократию. Он наделил женщин правом голоса, создал реальную, а не игрушечную оппозицию, но для защиты либеральных реформ вынужден был прибегать к антидемократическим мерам, продолжая, например, назначать верхнюю палату парламента. «Последние события доказывают, – писал The American Thinker, – что на Ближнем Востоке невозможно построить демократию с помощью реформ, осуществляемых исключительно сверху. Судя по всему, это очередная утопическая идея в духе секты Карматов, управлявших Бахрейном тысячу лет назад и мечтавших создать здесь общество всеобщего равенства»[503].

«В результате, – писала The Washington Post, – маленькое королевство, от которого во многом зависят поставки нефти через Ормузский пролив и американское военное присутствие в регионе, могло перейти в иранскую сферу влияния. Ахмадинежад с удовольствием прибрал бы к рукам Бахрейн, который в Тегеране давно уже называли «иранской провинцией»[504].

У американцев был и еще один повод для беспокойства. Шиитские выступления в Бахрейне могли перекинуться на восточные провинции Саудовской Аравии, в которых большинство населения также составляли шииты. А это уже был серьезный вызов для саудовской геронтократии. И хотя Эр-Рияд отказывался признавать, что 20 % подданных в королевстве исповедуют другую ветвь ислама, замалчивать этот факт и дальше было очень непросто. «Несмотря на дождь из нефтедолларов, – писал журнал The Foreign Policy, – дряхлая саудовская династия трясется сейчас за свою власть. Ведь даже наследным принцам здесь давно уже за 80. Правящая верхушка напоминает советское Политбюро 1980-х годов. И если на границах королевства вспыхнет пожар, ей не удержать ситуацию под контролем. Действовать как раньше, подкупая воинственные южные племена и сохраняя запрет на деятельность оппозиции внутри страны, будет уже невозможно»[505]. Поэтому американцы не возражали, когда Саудовская Аравия и другие монархии Залива ввели свои танки в Бахрейн и подавили шиитское восстание.

А пожар тем временем разгорался. Помимо Бахрейна, который граничил с Саудовской Аравией на востоке, массовые выступления начались в Йемене – беднейшем государстве Аравийского полуострова, расположенном к югу от «нефтяного королевства». Президент Али Абдалла Салех правил в Сане с 1978 года. В 1990-м ему удалось распространить свою власть на Южный Йемен, однако местная военная элита не могла с этим смириться. «В последнее время обостряется конфликт между южанами-шафиитами (суннитская ветвь ислама) и северянами-зейдитами (шиитская ветвь ислама), – отмечал президент Института Ближнего Востока Евгений Сатановский. – К тому же как южные, так и северные племена не могут простить Салеху его попытку передать власть по наследству»[506]. События в Йемене негативно сказались на ситуации в ибадитском Омане, где правящий с 1970 года султан Кабус бен Саид не имел наследников. Многие политологи утверждали, что эта страна избежит судьбы своих соседей, поскольку большая часть населения в ней принадлежит к ибадитской ветви ислама, отрицающей любое насилие. Но не тут-то было: жители султаната легко подхватили революционную заразу.

«Как бы то ни было, – предсказывал The Foreign Affairs, – хаосом в регионе, скорее всего, воспользуется Иран, мечтающий укрепить свое влияние на противоположной стороне залива. Не вызывает сомнений, что ИРИ стоит за недавними конфликтами йеменских хауситских племен с Саудовской Аравией. И если теория домино окажется верна для Аравийского полуострова, в выигрыше, конечно, будут персы»[507].

В Иране на тот момент колоссальное влияние приобрели генералы Корпуса стражей исламской революции, а государственной идеологией стал великодержавный персидский национализм. Не случайно в феврале 2010 года президент Ахмадинежад совершил пятничный намаз в суннитской мечети в Сирии, заявив, что ислам для него един, и он не видит существенных различий между суннитами и шиитами. Главной задачей иранской элиты становилась не победа в религиозных войнах, а укрепление персидского влияния. Интересы Тегерана простирались от афганского Герата до мавританского Нуакшота. И, как отмечали многие наблюдатели, падение старых проамериканских режимов на Ближнем Востоке могло создать вакуум власти, которым иранцы непременно воспользуются.

Поэтому никого не удивили комментарии иранских аятолл, увидевших в событиях в Тунисе и Египте «логическое продолжение исламской революции 1979 года». И хотя египетские «Братья-мусульмане» попытались поставить их на место, заявив, что в стране происходит не исламская, а народная революция, ничто не могло омрачить радость иранцев, избавившихся от своего старинного недруга – президента Мубарака. Верховный аятолла Али Хаменеи превозносил каирских «героев», которые отправили на свалку истории «американского прихвостня», совершенно позабыв о том, что всего два года назад в самом Иране происходили очень похожие события, получившие название «зеленая революция». Молодежь, вышедшая тогда на улицы Тегерана, бросила вызов местной правящей элите, которая, по ее словам, сфальсифицировала президентские выборы. И, несмотря на то что революционной гвардии удалось подавить беспорядки, оппозиция, которую тайно поддерживали многие консервативные политики, недовольные курсом Ахмадинежада, сохранила влияние в стране.

И как это ни парадоксально, события в Египте вызвали у нее такую же эйфорию, как у властей. На улицы иранских городов вновь вышли десятки тысяч человек, скандирующих «Мубарак! Бен Али! Теперь Хаменеи!». Полицейские и басиджи (дружинники) не стеснялись применять против них силу. Потенциальные лидеры революции были посажены под арест, доступ в Интернет закрыт, а на центральной площади Тегерана прошел «митинг ненависти», на котором представители оппозиции были названы «преступниками и лицемерами, мечтающими подорвать великолепие иранского народа». Однако пессимисты были убеждены, что на этот раз тегеранская элита не отделается заявлениями о «происках сионистов и американских шпионов». «В отличие от беспечных египтян, – писала The Guardian, – которые болтались без дела на площади Тахрир, покуривая кальян и играя в нарды, персы – решительные люди, способные на самопожертвование ради идеи. И вторая попытка «зеленой революции» вполне может завершиться успехом. Таким образом, вместо того чтобы пожинать плоды арабских революций, иранский режим сам может столкнуться с серьезным внутренним кризисом»[508].