Светка – астральное тело - Галина Шергова

– Хоп! – хлопнул Ивана Прокофьевича по колену Махтумкулиев, – товарищ Соконин расскажет в Москве, как он кушал плов в обстановке дикой природы на кладбище черепах. Хоп!

Из кухни Светке было слышно, как завозился на диване гость, потом охнули пружины и послышались вкрадчивые шаги. В носках, в которые были заправлены пижамные штаны, служившие Ивану Ивановичу, видимо, кальсонами, в пиджаке внакидку, гость проследовал в уборную. Приметив через открытую дверь Светку, сидящую на кухонной табуретке, сказал, как бы не вопросительно, а поощряя:

– Сидите?

– Да, боюсь мусорщика пропустить, – вскинулась извиняющимся голосом Светка. И Иван Иванович сказал уже совсем одобрительно:

– Сидите.

Еще минуту-другую проворчали пружины, и потянулся из комнаты ровный храп.

Дунаев храпел не так – то на басовых, то на дискантовых нотах, с подголосками. И хотя этот мужний полифонический храп всегда не давал Светке заснуть, она тем не менее ждала его как избавления, как трубного сигнала о том, что Дунаев угомонился. Если бы в тот день его удалось уложить, может, и не случилось бы того, что случилось. Но он, незряче мотаясь по комнате, ударяясь о все углы и сворачивая, как в побоище, стулья, орал:

– Змеюка! Трояка на мужа жалеешь? Мужик на стройке промерз – вон печенка вся холодная. Потронь, ты потронь печенку, во – лед один. А ты – трояк…

– Да нету ведь, Петя, – повторяла Светка. Она уже не плакала, как при первых скандалах, только все тело занималось противной дрожью.

– Врешь, падла! – ревел Дунаев. – Где спрятала? Где?

Светка охранно глянула на детскую кроватку, где спали Вадик с Рудиком, приучившиеся не просыпаться от отцовских криков. Десятка, последняя, была сунута Светкой под матрасик.

Дунаев пьяным чутьем перехватил этот Светкин взгляд и ринулся к кроватке.

– Не трогай, детей не трогай! – чужим голосом зашлась Светка. – Нету там!

Дунаев отшвырнул ее и сорвал детское одеяльце. Вадик, как включенный, заголосил.

Тогда Дунаев выбросил Вадика в открытое окно.

И Светка больше не помнила ничего.

Уже три недели спустя, когда она очнулась после горячечного беспамятства, соседка, старуха Кукина, объяснила ей: «Ангел, он ангел и есть, душа неповинная, как на крылышках с третьего этажа в ковер сидоринский приземлился. У них как раз промеж двух проволок ковер на просушку был привешен, наподобие гамака. Бог в рученьки взял младенчика – и в ковер. За твое терпенье, девка!»

Дунаева судили, дали срок.

С тех пор в дунаевской квартире мужчина храпел впервые.

…Вадик, не сегодняшний, а тот, годовалый, по-беличьи невесомо прыгнул на подоконник, и створки окна сами распахнулись перед ним, но не в зиму, а в чье-то чужое позднее лето. То, что было лето или почин осени, незнакомой Светке осени, было очевидно, потому что за ее голым обычно окном зашевелил ржавой листвой дуб. Ветка его, сплошь увешенная желудями, тянулась к окну, и Вадик, легко перескочив на нее, как зверек, сел на корточки.

– Ешь, дружок, ешь, – услышала Светка голос Соконина, и он сам тут же взялся, протягивая Вадику кормушку – коробку из-под ботинок, в которой в «коридорке» держали новорожденных котят.

В коробке лежало яблоко, зеленое скукоженное, какие продавала с лотка толстая Зотиха и какие обычно покупала у нее Светка, так как с рынка брать не могла из-за рыночных цен. Зотихины яблоки можно было тереть на пюре, все же витамины. Еще в коробке лежал стеклянный рожок с грудным молоком.

– Нет, это вы зря, Иван Прокофьевич, – сказала Светка, – молока у меня хватает.

Рожок из коробки тут же выхватила Фенька Митрохина.

– Да что вы – у ей молока залейся, весь район харчит. Ей детская консультация грамоту дала. А у меня мыша не пропитаешь. Мне давайте, Юрику.

– Феня, что ты, Феня, зачем Юрику теперь молоко? Умер же Юрик, – всхлипнула Люська-Цыганка. Она укрыла Феньку просторным крылом шелковой лиловой шали, лежащей у нее на плечах, и там, под этим общим кровом женщины, прижавшись друг к другу, заплакали.

– Не убивайся, Феня, еще родишь, – приговаривала Люська-Цыганка, – это я всех детей по абортам раскидала, до бесплодности дошла. (Люська-Цыганка, кассирша из «Галантереи» и, правда, то и дело пила какую-то отраву, чтобы освободиться от очередного наследника). Отраву ей готовила продавщица их же магазина, Анна Дмитриевна. Случалось, Люська скидывала уже вызревающий плод, и потом ее увозила «скорая»…

Мужчины менялись у Люськи часто, но никогда не было, чтобы приводила на одну ночь. Всегда это был «муж». И про каждого Люська-Цыганка рассказывала «коридорке» историю. То это был ее знакомый по детдому, мальчишка, бежавший оттуда, чтобы ради Люськи добиться высот жизни. Но – не повезло. То отставной ныне капитан, в годы войны похитивший ее из табора, а потом потерявший во время бомбежки. То летчик, приметивший ее пять лет назад в трамвае и все годы искавший. Но во всех историях было одно общее: каждый сожитель знал Люську раньше и искал по всему свету. Но никто больше чем на месяц-два в Люськиной «коридорной» каморке не задерживался. Даже белобилетник Сухарев, по причине одноручья всю войну прослуживший в отделении Союзпечати, приведший Люську в «коридорку» и прописавший здесь, – умер через месяц после ее воцарения. В таборное происхождение Люськи «коридорка» не очень-то верила. Иногда все начинали дружно травить Люську-Цыганку за вранье.

Старуха Пахомова крестилась и плевалась:

– Тварь дура, грех-то развела: от родной матери отказывается. Плетьми бы за такое!

Фенька скидывала Люськину стряпню со своего керогаза, который сама же ей полчаса назад одолжила:

– Вали давай! Еще какую заразу от своих мужиков затащишь, а у меня дети!

Когда Люська проходила мимо старика Семеныча, курившего на табуретке, тот корявой рукой хлопал ее по цветастому заду:

– Ну, едрить твою щепу-лучину! Опять мужик прогорел? Ты другим разом заслонку-то вовремя затворяй, а то дымоходом уйдет, – и хохотал сквозь кашель.

Одна Светка верила Люське-Цыганке. Во-первых, она не могла огорчить Люську-Цыганку недоверием. А во-вторых, Светка-то чуяла, что правда в жизни – это не только то, что произошло, но и то, что пригрезилось. Отделить одно от другого невозможно, потому что человек живет всем сразу, неизвестно, что достовернее.

Люська шептала ей, что в детстве отстала от табора, жила в детском доме, потом снова потянуло в степи, ушла. Рассказывала, как табор бежал от немцев, добрел до Рязани, там, мол, Люська поселилась с женщиной, у которой пятерых сыновей убили на войне, и Люська пожалела ее одиночество. Подробности не всегда сходились в рассказах, а что касается «приемной» матери, то она один раз приезжала к Люське в Москву и была точь-в-точь Люська в старости. Допросить старуху «коридорке» не удалось: Люська из комнаты ту не выпускала, а через день спровадила в Рязань.