Спецназовец. Взгляд снайпера - Андрей Воронин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Они остановились около машины, и Арарат молча указал темным от въевшегося машинного масла пальцем на оголенный динамик. Арсеньев тихонько присвистнул, увидев прилепившуюся к матово-черной поверхности мембраны блестящую пуговку миниатюрного передающего микрофона. Молоканов кивнул, похлопал механика по плечу и, взяв Арсеньева под локоть, увлек обратно к воротам.
– Видел? – со значением произнес он. – Понял?
– Мамонт, сука! – прочувствованно выругался капитан.
– А ты говоришь: откуда ему знать да где у него мотив…
Арсеньев потеребил повязку, мучительно стараясь припомнить, как много они успели наговорить минувшей ночью в машине. Получалось, что наговорили они вполне достаточно на два пожизненных срока, по одному на каждого.
– Мать моя, – ахнул капитан, – так мы ж у него в кулаке! Он же, скотобаза, теперь все до самого донышка про нас знает!
– Знает и молчит, – уточнил Молоканов. – Значит, одно из двух: либо запись такого качества, что не разберешь, кто говорит и о чем, либо он решил немного с нами поиграть, а заодно подсобрать доказуху, чтобы ударить наверняка. Второй вариант больше похож на правду.
– И что теперь делать? – приуныл Арсеньев. – Неважно, кто Зулус. Важно, что Терентьева мы завалили!
– Ты завалил, – поправил любивший точные формулировки Молоканов. – Щегол похитил, ты завалил, а я просто стоял в сторонке с фонариком и любовался звездами. Ну-ну, не трясись, я тебя не брошу. Тем более что мне за этот романтический променад под звездами дадут в самом лучшем случае на год-другой меньше, чем тебе. В общем, действуем следующим образом. В машине ведем себя естественно, говорим о пустяках, а еще лучше – гоним деловую дезинформацию. Сейчас я везу тебя к этой Фроловой и оставляю там. Ты снимаешь с нее показания, потом находишь Гунявого и выбиваешь из него дерьмо, а потом… В общем, надо как-то присмотреть за этим Якушевым. Твоя тачка на ходу?
– А что ей сделается, – пожал плечами капитан. – Стоит во дворе управления. Ты что, не видел?
– Не обратил внимания.
– Ну, еще бы! – протянул Арсеньев, ездивший на скромной десятилетней «хонде», которой было далеко до сверкающего молокановского «туарега».
– Тогда я тебя там, в управлении, и высажу, – решил Молоканов, пропустив мимо ушей завистливо-иронические нотки, явственно прозвучавшие в голосе напарника. – Так даже удобнее, потому что по дороге. Связь, как обычно, по телефону, только лишнего не болтай. К Якушеву с расспросами не суйся, а то, смотри, найдут тебя завтра без головы. А мне с Мамонтом один на один оставаться как-то… да ну его в болото!
К ним подошел механик.
– Готово, начальник, – сказал он Молоканову, вытирая руки куском ветоши. – Можно забирать. Слушай, я тут подходил к вашему старшему лейтенанту, к Васе, насчет этого следака из прокуратуры. Вася обещал уладить вопрос, чтобы этот ишак меня оставил в покое. Не знаешь, что там слышно?
Арсеньев вспомнил, что его фамилия Гаспарян и что не далее как в прошлом месяце этот Гаспарян прослушал краткий курс лекций об уважении, которое лица его национальности должны проявлять к сотрудникам московской милиции, и конкретных формах, в которые это уважение следует облекать.
– Ты сегодня в прокуратуре был? – скучающим тоном спросил Молоканов, по обыкновению глядя мимо собеседника. – Нет? А вчера? Тоже нет? Так чего тебе надобно, старче? Вася обещал уладить – значит, Вася уладил. Давай выгоняй машину. Да смотри, сиденье не запачкай, не расплатишься потом!
* * *Якушев заглушил двигатель, посмотрел на часы и полез за сигаретами. Он прибыл к месту встречи минута в минуту, но большому начальству свойственно опаздывать – то есть, извините, задерживаться, – поскольку у него, начальства, всегда невпроворот важных, спешных, неотложных дел. Его за это никто не упрекает, и постепенно такая манера входит в привычку и начинает распространяться уже не только на подчиненных, но и на прочий мелкий трудовой люд, от родственников и старых друзей до кандидатов на малопочтенную роль козла отпущения.
Оказалось, впрочем, что Юрий несправедлив к полковнику Басалыгину. Он едва успел сунуть в зубы сигарету и извлечь из заднего кармана джинсов забытую там при посадке в машину зажигалку, как перед ним, подняв тучу пыли, затормозила знакомая черная «Волга» с синей мигалкой и длинной, как удилище, антенной радиотелефона на крыше.
Юрий сунул сигарету обратно в пачку, а пачку в нагрудный карман рубашки и вышел из машины. Проехавший мимо двухэтажный туристический автобус обдал его тугим теплым ветром, который пах соляркой и разогретым асфальтом. Борт автобуса был разрисован пальмами и треугольными парусами яхт, над которыми сияло, раскинув во все стороны разновеликие лучи, ярко-желтое солнце, и Юрий подумал, что уже сто лет не был на море. А как здорово сейчас было бы, плюнув на все, подняться по трапу в самолет – не военно-транспортный «Ил», а комфортабельный аэробус – и через несколько часов не выпрыгнуть с парашютом, а солидно и неторопливо спуститься все по тому же трапу на бетон взлетно-посадочной полосы, с которой уже видна обрамленная королевскими пальмами, сверкающая расплавленным золотом полоска воды на горизонте.
Из «Волги» грузно выбрался полковник Басалыгин – рослый, здоровенный, как матерый медведь, привычно сутулящийся, озабоченный и хмурый. Когда он подошел ближе, чтобы поздороваться, Юрий подумал, что «хмурый» – не совсем то слово, которым можно описать вид и настроение господина полковника. Мамонт был бледен нездоровой, сероватой бледностью, глаза его были обведены темными кругами, под ними набрякли мешки. Рот был искривлен болезненной, а может быть, просто недовольной гримасой, щеки обвисли, как будто за последние двенадцать часов полковник сбросил килограммов десять-пятнадцать веса. В общем и целом выглядел Павел Макарович сейчас даже не как маньяк, пребывающий в активной фазе психического расстройства, а как самый настоящий упырь, только что выбравшийся из могилы и ищущий, кем бы перекусить.
– Зайдем за белого медведя, – предложил он, пожав Юрию
