DELETED - Катерина Кюне

Бу-бу-бу — прилипала с планшетом всё ещё тут. Медсестра наконец попала в вену и цедит кровь. Парень вносит данные терпеливо, иногда повторяет вопрос по три раза.

— Семейное положение…

— …

— Семейное положение?

— Есть муж.

Внезапно встревает крутящаяся рядом женщина в зелёном халате. Не фехтовальщица — та, наконец, закончила и понесла мою кровь в лабораторию. Другая. Я не знаю кто она и зачем здесь.

— Та ладна тебе!.. Ничо не путаешь?

— Брак официальный или гражданский? — уточняет парень.

— Официальный.

— Та ладна, какое официальный! Официальный — это когда штамп в паспорте. Поняла? — не унимается женщина.

Парень спросил, есть ли у меня штамп. Я ответила, что есть.

Дальше следуют вопросы о муже. Странная женщина слушает мои ответы с особым вниманием, постоянно переспрашивая. То ли надеется уличить меня во лжи, то ли пытается понять, в чём подвох, с чего бы этот муж женился на мне. Иногда мне даже кажется, что эта женщина — привидение роженицы из прошлого. Когда-то она, незамужняя девица, забеременела и родила здесь ребенка. А потом, чтобы спрятаться от острых когтей позора, от шипения и гадючьих взглядов людей, бедняга решила спрыгнуть в смерть. Она нырнула в тишину глубокого колодца, якобы ведущего к свету. С тех пор её привидение поселилось в роддоме и является каждой, кто под подозрением. Она отыгрывается за своё унижение.

— Не кричит! — снова возвращается акушерка и раздражённо суёт мне под нос маленькое тельце. — А то потом скажешь, это врачи!

Врачиха больно хватает меня за грудь, раздувшуюся от молока. Ежедневный осмотр. Идиотский организм. Укокошить ребенка смог, а догадаться, что молоко мне теперь ни к чему — нет.

— Да куда ты столько пьёшь? — кричит врачиха, кивая на тумбочку, где стоят полуторалитровая банка малинового компота и пакет сока «Тонус», принесённые матерью. — Ты что, не видишь, что тебя разнесло, как дойную корову?

Я не вижу, потому что не обращаю внимания на тело. Корова, бегемот, скорпион — какая теперь разница? Моё тело ни на что не годится. И незачем его рассматривать. Да и нет в этой больнице зеркал — по крайней мере, я не встречала ни одного. Даже в ванной над раковиной только кафель, пожелтевший, как зубы курильщика.

Врачиха нетерпеливо объясняет мне, как перевязывать грудь. Я такая непонятливая, я всё делаю не так. Неудивительно, что с ребёнком у меня ничего не получилось.

А главная-то обида знаете в чём? В том, что говорят две другие женщины в палате. Бла-бла-бла. Они вместе ходят курить. Они и во время беременности курили. И иногда выпивали коктейльчик или баночку пива. Ну а как иначе-то? Разве можно отказывать беременной? Ха-ха-ха. Одной нравится «Хуч» с соком вишни, другой — «Отвёртка». Я осуждаю их. Или просто завидую?

Про пиво я узнаю из их ответов на вопросы врачихи. Остальное — из их болтовни между собой. Их дети в кувезах. Наверное, поэтому врачиха орёт на меня одну. Она же не знает, что я считала белки, жиры, углеводы, калории — всё, что поддавалось счёту. Что купила башню, почти вавилонскую, книг, посвящённых беременности. Что прочла их с внимательностью сокола-сапсана, не упустила ни одной серенькой мышки, ни одного муравья. Как фанатичная дура, соблюдала всё, что там было прописано, в этих книгах.

И вот их дети в кувезах, а мой — в морге. Значит, я делала что-то, что куда хуже, чем курение или пьянство во время беременности. И это «что-то» заслуживает грубости, разве не так?

Здесь есть медсестричка, она делает уколы. Я всегда радуюсь, когда её смена. Она такая приветливая, улыбчивая. Маленькая и совсем молодая. Но сегодня она спрашивает неожиданно жёстким, холодным голосом:

— А ты у нас из отказниц, да?

Я хочу ей ответить. Но молчу. Открываю рот, а горло скручивает, выжимает, как тряпку. Я выталкиваю слова изо всех сил. И не могу выговорить, как будто они не пролезают в горло. Слишком большие слова. Угловатые. Царапают нёбо.

Интересно, что такое случилось с рыбами, о чём они до сих пор не могут даже промычать? Наконец, удаётся протолкнуть одно слово: «Нет».

Укол сделан, я бреду в свою палату. Она, наверное, думает, мне тяжело признаться, поэтому молчу. Отказалась от ребёнка, а теперь хочу отказаться от своего выбора. Сделать вид, что я ни при чём. Она, наверное, никогда больше не будет улыбаться мне так, как раньше.

— Не кричит! — не унимается акушерка. — Видишь?

Потом я проваливаюсь в липкую вату наркоза.

— Что?! — это гинекологиня, у которой я наблюдаюсь.

— Мы мальчика хотели.

— Да как ты… Мало ли кого вы там хотели! Нормальные люди счастливы, что вообще удалось забеременеть!

Она любила на меня прикрикнуть. Поводов было много, среди них: поздно встала на учёт, медленно набираю вес, слишком легко оделась. Наверное, дело было в том, что я выглядела как тринадцатилетняя девочка. Что-то такое маленькое, перепуганное, каждый раз вздрагивающее и сжимающееся от вибраций властного докторского голоса. Вероятно, это выглядело забавно. Круглое пузо, а над ним два круглых от страха глаза. «Что теперь со мной будет?» «Нормальные девочки не беременеют на втором курсе». «Что, если она вообще от меня откажется? Нажалуется на меня главврачу?»

У меня не было питерской прописки, и к женской консультации меня прикрепляли неохотно. Главврач хотел денег, я его намёков не понимала. В конце концов, прикрепление всё-таки состоялось, но осталось осадочное ощущение, что я посещаю гинекологиню из чьей-то милости. И, стало быть, в любой момент могу быть отлучена от бесплатной медицины. То есть, от медицины вообще, потому что платить мне было нечем.

Узнав пол ребёнка, я придумала имя. Я стала звать своё внутреннее существо Светой. Света — потому что свет.

Я не была счастлива забеременеть — я случайно залетела на втором курсе. Так что первое время я хотела, чтобы ребёнок растворился.

Приехала мать и принялась пугать, что я угробила себе жизнь. Помню, мы шли с ней куда-то по длинной, жёлтой от пыли дороге. Вдоль дороги стояли рослые сосны и смотрели на меня сверху вниз. Меня постоянно тошнило. Словно укачивало от собственных шагов. Тошнило от жёлтого цвета, от синего цвета, от слишком яркого белого света солнца. От сосен, которые грозно нависали и вдавливали меня в пыль. Я тогда уже что-то подозревала, но была уверена, что всё как-нибудь само пройдет. Но мать… Она пристально в меня всмотрелась: отметила мою распухшую грудь, изучила моё позеленевшее от постоянных желудочных терзаний лицо. И сразу спросила о месячных.