Новый мир. № 12, 2002 - Журнал «Новый мир»
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Эволюция взглядов Перцова естественным образом заставила его искать союзников среди приверженцев едва начинавшего тогда зарождаться модернизма. Переписку Брюсова с Перцовым А. В. Лавров в предисловии к изданию «Литературных воспоминаний» определяет как «наиболее пространный, многообразный по содержанию и напряженный по мысли эпистолярный диалог из всех, которые вел сначала отверженный поэт-декадент, а потом мэтр русских символистов со своими именитыми современниками». Парадокс в том, что к своим спутникам Перцов и на этот раз относился с изрядной долей скептицизма. Поэзию Брюсова он признавал, но она никогда не была ему особенно близка; Бальмонт же и вовсе представлялся Перцову литературным недоразумением и фигурой откровенно комической. Достаточно прочитать тот эпизод «Литературных воспоминаний», где Перцов рассказывает, как лежавшего на парижской мостовой пьяного Бальмонта переехал фиакр: в этот момент, резюмирует автор, «он чувствовал себя, вероятно, наиболее законным наследником „безумного Эдгара“». Поэтическим идеалом для Перцова навсегда остались Фет, Полонский и Майков, и сам он всю жизнь писал стихи, лишенные какого бы то ни было следа модернистских влияний.
Став редактором-издателем «Нового пути», Перцов использует открывшиеся перед ним возможности лишь для того, чтобы напечатать программное предисловие к первому номеру журнала и написанную несколькими годами ранее книжку о венецианском искусстве. Вскоре он, разочаровавшись в позиции своих «содеятелей» по Религиозно-философским собраниям, и вовсе отходит от участия в журнальных делах, проводя большую часть времени в Казани.
Тем не менее, несмотря на несходство во взглядах и вкусах с большинством представителей новых направлений, Перцов расценивал модернизм как единственное живое течение в тогдашней литературе. Став в 1906 году редактором литературного приложения к газете «Слово», он способствовал появлению в нем стихов А. Блока, И. Анненского, Ф. Сологуба. Однако после перехода «Слова» к новому владельцу непосредственные контакты Перцова с символистами практически сошли на нет.
В 1910-е годы Перцов активно сотрудничал в газете «Новое время», где опубликовал в общей сложности несколько сот статей и заметок на самые разные темы: от литературно-критических эссе до негодующих замечаний по поводу состояния крымских курортов или предложений по улучшению трамвайного движения в Санкт-Петербурге. Написал Перцов за этот период еще больше, кое-что было напечатано в других изданиях, но многие его статьи, в том числе и яркие этюды о русской литературе, в печати так и не появились. А. В. Лавров замечает, что «даже небольшая часть этих публикаций, извлеченная из газет и объединенная в авторские книги, позволила бы читателю составить представление о литературном облике и интеллектуальном потенциале их автора с достаточной ясностью и полнотой». Но выпускать свои статьи отдельными изданиями Перцов не стремился: три небольших сборника за тридцать лет — вот итог его газетной работы.
Отметим, что и в «Новом времени» Перцов и по политическим, и по эстетическим вопросам занимал опять-таки особую позицию, не вполне совпадающую с «генеральной линией». В литературных статьях это, пожалуй, с наибольшей отчетливостью проявлялось в той как бы раздваивающейся точке зрения внешнего/внутреннего наблюдателя, с которой Перцов судил о новых течениях. Критически относясь ко многим конкретным явлениям модернизма, он вместе с тем пытался понять их внутреннюю природу, осмыслить их закономерность и обусловленность временем. Кто еще из сотрудников «Нового времени» мог бы написать в рецензии, пусть резко критической, на брошюру Бальмонта «Поэзия как волшебство»: «Именно так мы (курсив мой. — М. Э.) „рассуждали“ и „философствовали“ еще очень недавно. И даже приблизительно в течение целого десятилетия, если не больше»? Не Буренин же.
Излишне объяснять, что «особость» Перцова, его изолированность от литературного процесса многократно усилились после революции 1917 года. Драматическая парадоксальность литературного пути Перцова состояла в первую очередь в том, что как мыслитель он развивался весьма медленно. С 1890-х годов едва ли не до последних дней он работал над созданием огромного философского труда «Основания диадологии», представляющего собой, по авторской характеристике, «попытку установления точных законов мировой морфологии». Может, именно в этом и заключается причина того, что Перцов не заботился об изданиях сборников своих статей: для него это были лишь подступы к тому, что он считал делом всей жизни. В «серьезнейшее будущее» этого труда автор верил безоговорочно. Но если философская система Мережковского, стартовавшего практически одновременно, была в основных чертах сформирована в начале XX века, то система Перцова получила относительно завершенный вид лишь к концу 1920-х годов, когда никаких надежд на ее публикацию и широкое обсуждение уже не оставалось. То же можно сказать и про другие итоговые работы Перцова: «Литературные афоризмы» и «Историю русской живописи». Именно их имел в виду автор, когда в 1930 году писал Д. Е. Максимову: «Настоящие мои работы лежат в параличе».
«Основания диадологии» с достаточным правом можно назвать запоздавшим эпилогом серебряного века. Работы Перцова 1920 — 1930-х годов поражают прежде всего тем, насколько мало сказались на них потрясшие страну и мир перемены. Тип мышления Перцова, его язык сформировались на рубеже веков и остались в основах своих неизменными. «Литературные афоризмы» вполне могли бы быть написаны в 1900-е годы; в записных книжках Перцова послереволюционных лет отсутствуют практически всякие упоминания о политических и литературных событиях эпохи; из «Литературных воспоминаний» явствует, что одним из самых актуальных мыслителей для Перцова и на рубеже 1920 — 1930-х годов остается всеми забытый Минский. Взгляд «внутреннего эмигранта» оказался гораздо более консервативным, чем взгляд эмигрантов действительных. В то время как русский Париж и русская Прага горячо спорили о Бабеле и Леонове, Перцов продолжал полемизировать с Мережковским или развивать какое-нибудь розановское наблюдение…
Сам всю жизнь державшийся в тени, Перцов прекрасно осознавал значимость для литературы фигур второго-третьего ряда. «Литературные воспоминания» его тем и замечательны, что о казанских журналистах 1890-х годов Перцов рассказывает не менее подробно, чем о Брюсове и Бальмонте. Чрезвычайно характерен и взгляд автора «Литературных воспоминаний» на самого себя, на свое место в описываемых событиях. Перцов не сообщает о себе ничего лишнего, никаких дополнительных деталей, кроме тех, что помогают читателю разобраться в той или иной ситуации или почувствовать атмосферу эпохи.
В блестяще подготовленный и прокомментированный А. В. Лавровым том вошли кроме основного корпуса «Литературных воспоминаний» разного рода приложения: некоторые из них извлечены из периодики, другие публикуются впервые. Наследие Перцова-мемуариста теперь доступно нашему читателю фактически в полном объеме. Остается надеяться, что вскоре увидят свет собранные вместе литературно-критические статьи Перцова, а также его итоговые труды, до сих пор ждущие своего часа в архивах.
Михаил ЭДЕЛЬШТЕЙН.В жанре интеллектуальной биографии
Ф. Буббайер. С. Л. Франк. Жизнь и творчество русского философа, 1877–1950. Перевод с английского Л. Ю. Пантиной. М., «РОССПЭН», 2001, 328 стр. («Люди России»)
Писать творческую биографию Семена Людвиговича Франка нельзя без присущей ему самому основательности, немыслимо превратить ее как в собрание отвлеченных идей, так и иллюстративных картинок жизни. Английский историк Филипп Буббайер взялся за написание книги[99] — а в основе ее докторская диссертация — с убеждением, что «философия и опыт неразделимы», что творчество Франка нельзя отделить от его жизненного пути, «чтобы понять Франка, нужно знать его жизнь». Для этого больше всего подходил жанр интеллектуальной биографии, традиционный для западных ученых и так мало освоенный в нашей академической среде, в которой диссертационная работа в русле биографического метода вызовет скорее неодобрение, чем восхищение.
Надо признать и то, что биографию, подобную этой, в самое ближайшее время написанную специалистом из России, вряд ли посчастливится увидеть. Столь впечатляющей проработки архивных источников, российских и западных, личных собраний трудно достичь за непродолжительный срок. Буббайер работал над книгой более пяти лет, с момента, когда выпустил в 1988 году свое магистерское сочинение «Либеральный консерватизм: политическая философия Семена Франка» (Джорджтаунский университет, США). Затем он углубился в религиозно-философские искания русского мыслителя. К тому времени был накоплен определенный опыт изучения идей и биографии Франка. Молодой исследователь, блестяще знающий русский язык, познакомился с основной частью автографов философа, хранящихся в Бахметевском архиве Колумбийского университета в Нью-Йорке (они были переданы туда женой Франка после его смерти в 1950 году).
