И снятся белые снега… - Лидия Вакуловская

Он представил, как через какую-то неделю он заявится в Донбасс. Не раз он мысленно видел и вокзал, и толпу на перроне, и шагающего ему навстречу Андрея. Андрей виделся ему все таким же — высокий, плотный, смуглый, похожий лицом на Нину и… с пустым рукавом пиджака. Видел, как они обнимаются, выходят на знакомую привокзальную площадь, садятся в такси и говорят, говорят, перебивая друг друга, что-то вспоминают, рассказывают о себе. Ведь и он, Леонид Владимирович, ничего толком не знает об Андрее. Что-то зацепилось в памяти (то ли младший брат Антон говорил, то ли Нина когда-то писала), — будто Андрей был на целине, будто женился, будто развелся, будто вернулся в Донбасс…

«А вдруг он снова куда-нибудь подался?» — усомнился Леонид Владимирович, помня непоседливый характер старшего брата. Но почему-то все же решил, что Андрей там, дома, в их родном городе. О сестрах, Зое и Наташе, он старался не думать, потому что почти не помнил их и совершенно не мог представить, как выглядят теперь его сестры, если обоим уже за пятьдесят.

Да-а-а…

Еще тогда, десять лет назад, когда он сделал первую попытку уйти от Лиды, он мучительно думал об Оле. В их женитьбе и в короткой, длившейся всего один год совместной жизни было много легкомысленного, взбалмошного, но были и какая-то особая чистота, и прелесть. С годами в памяти Леонида Владимировича все чаще и ярче высвечивался тот кусочек далекой давности, и его охватывало тоскливое чувство непоправимой утраты. Стараясь заглушить в душе эту горечь, он принимался убеждать себя, что все у них с Олей было несерьезно. Разве это серьезно — оторваться от ребят, вываливших шумной гурьбой с выпускного институтского вечера на полуночную улицу, и очутиться вдвоем с Олей, за которой он прежде даже не ухаживал, в ночном Измайловском парке? Опьяненный шампанским, теплым дыханием ночи, дипломом в кармане, поцелуями, он клялся Оле в вечной любви и, как рыцарь из допотопных романов, став на колени, просил ее руки и сердца, не переставая твердить, что завтра же откажется от назначения в Севастополь и не отпустит ее одну на Дальний Восток.

В те дни на них обоих нашло затмение, какой-то шальной угар вскружил им головы. Они бежали в загс и умоляли расписать их в ту же минуту, неслись в деканат объявить, что женились и должны работать вместе, толкались у касс за билетами, штурмовали вагон, дабы захватить багажные полки, бросали «на счастье» в Байкал гривенники, не спали всю ночь, карауля какую-то станцию, где продавался знаменитый байкальский омуль, покупали его в темноте у горластой тетки, съедали, забравшись к себе на верхотуру, а утром, обнаружив в остатках рыбы хорошеньких, упитанных червей, бездумно хохотали, называя себя дурачьем. Разве это серьезно — сойти с поезда в незнакомом городе, купить на последние деньги у проныры-торговца высушенный лангуст, приклеенный хвостом и клешнями к куску потрескавшейся фанеры, и заявиться с этим уродливым сувениром к директору рыбзавода на предмет вступления в инженерные должности? А это разве серьезно — вскочить среди ночи с постели и сказать, что она ни за что не будет здесь рожать, а поедет рожать к его родным, потому что ей приснилась его мать, бывшая княжна Нина, очень похожая на царицу Тамару, и шептала ей, чтоб непременно ехала?..

Да-а-а…

Но как ни убеждал он себя в том, что все это было несерьезно, сердцем он тянулся к той ушедшей давности, к той легкомысленной неустроенности, которую разумом пытался осудить. И вот нынче он думал, что когда вернется к старикам, то от них съездит и к Оле. Теперь ему казалось, что Оля была безумно красива: круглое лицо с чуть приподнятыми скулами, точеный носик, светлые волосы и крупная, как у индусок, родинка меж бровями. И всегда Оля представала перед ним в ситцевом голубеньком платье в белый горошек, с белым воротником. Это платье, не считая юбки и кофточки, было ее единственным нарядом, и он помнил, как она радовалась, когда, начав работать технологом, получила белый халат-спецовку. В халате, сберегая платье, она щеголяла на работе и дома, то есть в полутемной деревянной пристройке, лепившейся к заводской проходной, в той самой пристройке, которую вскоре после Олиного отъезда снесли, отчего ему пришлось перебраться на частную квартиру, не подозревая, что там его ждет, как сказала бы гадалка, перемена судьбы.

Сына же своего, Володю, названного Олей, вероятно, в честь деда, Владимира Владимировича Сапожкова, он никогда не видел. Сыну шел уже тридцать пятый год, он работал хирургом в Новосибирске, имел жену и детей, а Оля стала директором какого-то завода в Бердянске. Все это он знал из старых писем матери, которые приходили ему на работу и которые он держал в служебном столе, пока перед отъездом за границу не порвал. В своей заграничной жизни он не получал писем от родственников, как и сам не писал им. Приходили письма от «божьей старушки» (так он мысленно окрестил хроменькую тещу) и прочих знакомых жены. Но эти письма его не интересовали.

Да-а-а…

Но прежде всего Леониду Владимировичу предстояло встретиться с младшим братом Антоном, который жил в том же городе, куда держал курс дряхленький, поскрипывавший на волнах «пассажир».

Почему-то раньше Леонид Владимирович не задумывался детально над тем, как поступит, прибыв в порт. Но до прибытия оставалось мало времени — остаток ночи да кусочек утра — и неопределенность начинала беспокоить его. Он стал размышлять, как лучше сделать: взять два чемодана, куда он сам сложил свои вещи, и сразу же ехать к Антону или сперва остановиться в гостинице, конечно, отдельно от Лизы и созвониться с Антоном? Или, может, вначале зайти к начальнику порта Агееву и от него позвонить Антону?.. У него было не так уж много вариантов, и нужно было выбрать один, учитывая все плюсы и минусы каждого.

«Нет, задерживаться в порту нельзя, тем более — заходить к Агееву, — размышлял он. — Поселяться одному в гостинице тоже ни к чему — обязательно нарвешься на знакомого капитана или старпома…»

Он прикидывал так и эдак, пока не подумал, что в конце концов все это несущественно. Нужно сделать просто: взять чемоданы, выйти из порта и с первого же автомата позвонить Антону, узнав предварительно по 09 его домашний телефон, поскольку у него, к сожалению, не было в записной книжке ни рабочего, ни домашнего телефонов Антона.

И опять Леонид Владимирович представил, как встретится с Антоном, как они обнимутся, расцелуются. Он не сомневался, что Антон одобрит его разрыв с Лизой, не вспомнит о прежних обидах.

Раньше нет, а в последние месяцы Леонид Владимирович остро сознавал свою вину перед младшим братом.

Антон не слал ему телеграмм и не звал в Донбасс. Он заявился к нему сам, свалился как снег на голову. Это было в сорок шестом году, когда Леонид Владимирович только-только переместился с инженерной должности на директорскую. И вот в одно прекрасное утро в кабинет влетел какой-то усатый вояка, увешанный орденами и медалями, подскочил к нему, выдернул сильной ручищей из-за письменного стола, принялся мять его своими ручищами и гоготать басом: «Так вот ты какой!.. Да ты и не вырос!.. Ах, до чего ж ты хилый!..» Этому вояке нужно было отпустить Леонида Владимировича, сказать: «Ну, здоров, Ленчик!» и улыбнуться, показав два ряда замечательных белых зубов, точно таких же, как были у отца, прежде чем он узнал Антона. И тут же услышал, каким образом тот к нему припожаловал. У брата десять орденов, по каждому — езжай бесплатно куда хочешь, вот он и выбрал самый дальний маршрут.

Всю неделю Антон с утра до вечера носился по городу, исследуя его вдоль и поперек. Вечером собирались к ужину, Антон, в отличие от Лизы, ее хроменькой матери и самого Леонида Владимировича, ел много и жадно, урабатывая все, что было на столе, после чего принимался рассказывать о войне и фронте. Ему было двадцать пять, он был на шесть лет младше Леонида Владимировича, и всю войну оттрубил на фронте. Он рассказывал, как в зиму сорок второго сидел со своим пулеметом в Сталинграде, вспоминал, как отступал от Киева и как потом форсировал Днепр, как входил в разбитый Ченстохов, как в самом конце войны был ранен в Силезии. Он вспоминал и горькое и смешное, что тоже случалось на воине, и мог говорить до утра. Но хроменькая теща первой уходила спать, Лиза откровенно дремала за столом, да и самому Леониду Владимировичу почему-то неинтересно было слушать бесконечно длинные рассказы брата. Они утомляли его своим однообразием: отбили, наступили, отступили, подавили огнем, ворвались в город. Все мешалось в голове: города, хутора, села, какие-то высотки и речушки, фамилии неизвестных ему капитанов, сержантов, комдивов, майоров — раненых и живых, убитых и умерших в госпиталях, оставшихся без ног, без рук, без глаз. У Леонида Владимировича был завод, план, ему нужно было отдохнуть и выспаться к утру, поэтому у него тоже начинали слипаться глаза, и он, зевая, прерывал Антона и говорил, что пора спать.